Владимир Мазур - Граница у трапа
Собрание проходило вечером, после лекций, и в распахнутые окна врывался вечерний бриз, принося вместе с запахами близкого моря аромат молодой зелени, влажной земли, трав. В воздухе носилось ожидание необычного, радостного. Кто торопился на свидание, кто на тренировку, в кино, просто погулять.
Староста курса, высокий, коротко подстриженный на американский манер, встал, широко разведя руки, оперся на парту и, слегка растягивая слова, спросил ничего не подозревающего, расхлябанно улыбающегося Морозова:
— А зачем тебе, Морозов, комсомол? Ты ведь прекрасно обходился без него до сих пор. Думаю, что и дальше ты смог бы без него прожить. В чем же дело?
Непринужденная расхлябанность Морозова вдруг усилилась и превратилась в суетливые, нервные движения. Лицо его перекосилось, налилось кровью, он что-то забормотал, силясь ответить, поперхнулся и умолк.
Не мог же он, в конце концов, сказать, что комсомол на данном этапе выгоден, что, если для исполнения желаний надо поступить еще в десяток организаций, он сделает это не колеблясь.
Он так и не нашелся, что ответить, а на лице читалось такое замешательство, словно его уличили в чем-то постыдном.
Староста нехорошо улыбался и голосовал «против».
Я воздержался: переходил на вечерний, и мне было не до Морозова.
Французы говорят: «простить — значит понять».
Тогда, весенним вечером, я понял Морозова, но простить не смог.
Люди, идущие на компромисс с собственной совестью, облачающиеся в одежды, соответствующие ситуации лишь потому, что это несет выгоду, внушали мне отвращение. Такие могут предать в любой момент за ржавые три копейки. При этом будут ссылаться на обстоятельства, на слабость характера, на исторические примеры.
Один из моих знакомых, желая заполучить теплое местечко, признался, что готов пройтись по головам любых противников, лизнуть любое указанное место, лишь бы добиться своего. В конечном счете, утверждал он, жизнь коротка, и мало кто знает, каким образом люди получают посты. При этом он ввернул что-то о никчемности убеждений и принципов. У него оказался чрезвычайно гибкий позвоночник, который проще согнуть до предела, чем носить мешки или долбить мерзлую землю...
В Морозове я увидел пожирающее его желание преуспеть. Он шел к своей цели.
Я помнил эпизод с комсомольским собранием и совсем не стремился к встрече с холеным Морозовым, который станет похлопывать меня по плечу, приговаривая:
«А помнишь?»
Однако сегодняшние размышления по поводу гипертрофированной подозрительности заставили по-другому взглянуть на улыбчивого парня с выпуклыми глазами.
Черт его знает! Может, я ошибался?
Запершись в своей каюте, Морозов суетливо готовился к самой опасной операции. Из прорехи в поролоновом матраце вытащил пояс, надел на себя. Ощутив тяжесть, покрылся холодной испариной.
Выносом монет всегда занимался пугливый кретин Кучерявый; Морозову ни разу не приходило в голову поинтересоваться, как соучастнику удается так долго быть непойманным. Ощутив степень риска, Морозов ослабел от волнения. Левое колено лихорадочно задрожало. Он стал хватать то одну, то другую вещь, не соображая, что делать дальше.
До него уже докатилась новость о монетах, найденных на прогулочной палубе. Он понял, что пьяная болтовня Кучерявого не была беспочвенной — недомерок занялся на свой страх и риск коммерцией. Были монеты настоящими или фальшивыми — значения не имело. На проходной будут трясти. Как быть? Что делать?
Морозов вскочил и направился к Кучерявому. Спохватившись, вернулся, снял пояс, сунул на прежнее место.
Долго выжидал, не желая, чтобы его увидели у двери второго механика. Наконец решился постучать. Никто не ответил. Выждав немного, крутнул ручку. Безуспешно. Из каюты — ни звука. По всей вероятности, Кучерявого там не было.
Заглянул в машину, полагая, что Кучерявый несет за кого-то вахту, но встретил лишь любопытствующие взгляды мотористов.
Снедаемый беспокойством, побрел к себе. Какой же все-таки подонок Кучерявый! Взять нагадить, выйти из налаженной системы из-за каких-то там нервов! Сволочь!
В каюте плюхнулся на кровать, стал грызть от досады ногти. Что делать? Что делать? Рискнуть? Слишком опасно. Но и оставлять монеты на судне нельзя. Мало ли что может произойти?
И тут счастливая мысль пришла на ум. Вскочил и стал лихорадочно набивать портфель грязным бельем. Повеселев, даже принялся фальшиво насвистывать какой-то мотивчик. Он понимал, что здорово рискует, ибо в предстоящей авантюре слишком много «если», но интуитивно предугадывал успех.
Все зависело от его реакции и от кое-чего существенного.
Кто как поведет себя, кто как посмотрит, улыбнется или нахмурится — все имело значение, все должно было быть использовано. Предстояло сыграть на тонких струнах чувств и недомолвок. Партия трудная, но почти выигрышная. А золото на судне оставлять никак нельзя. Отсутствие радиограммы, найденные монеты, предстоящий повторный досмотр на проходной, все предупреждало — опасность!
Приходилось импровизировать.
Не в лучших условиях.
И как ни подбадривал себя, как ни настраивался на успех, желудок сжимало, свист перехватывало, хотелось тишины и кефира.
* * *В нашей пыльной резервной комнатушке, расположенной рядом с проходной, я снял со стола стулья, открыл двери, ведущие к причалам.
Тарасов послал пока что меня одного, предварительно проинструктировав и пообещав прислать Никитина, как только тот освободится от подвалившей срочной работы.
Прямо тянулась дорога, упиравшаяся в складские строения, за которыми просматривались мачты и надстройки судов.
Солнце перевалило зенит, и воздух дрожал над раскаленным асфальтом.
Охранник, он же понятой в случае надобности, торчал у своих дверей, изнывал от жары и скуки. Он пытался втянуть меня в обсуждение недавно виденного фильма о таможне, но вскоре оставил это бесполезное занятие.
Я вынул из кармана газету, принялся читать о забастовке шахтеров в Северной Англии. Чтение «Морнинг Стар» — единственный способ поддерживать знание английского. С пассажирами говоришь только о валюте и декларации. На судах — о грузе и погоде. Тоска! Хорошо, если попадется настоящий англичанин! Большей частью собеседники владели английским куда хуже, и я, приноравливаясь к ним, калечил язык.
За первый час дежурства через проходную прошло всего несколько моряков с «Амура». Сверяясь с составленным на судне списком, проверял вещи, и в комнатушке на столе появлялись отрезы, джинсы, мохер. Некоторые моряки сдержанно возмущались, другие молча выполняли просьбу, а были и такие, кто охотно заводил речь о законах, правах и обязанностях, жаловались на недоверие, сравнивали таможню со сварливой тещей, которой не угодишь.
