В. Васильев - Два года в тундре
— В чем дело?
— Да вот, говорят, хозяин болен. Остановимся у него или как? — отвечал переводчик.
— Если можно, остановимся, конечно, куда же поедешь?
Фома опять что-то сказал мужчинам и вошел в ярангу.
В ней, прямо против входа, горел небольшой костер, позади которого стоял меховой полог. Край его был приподнят, и в полумраке виднелся лежащий на шкурах человек. Он оказался знакомым по ярмарке.
— Здорово! — приветствовал он вошедших.
— Здравствуй, Колинкэу.
Присели на длинные кожаные мешки у полога. Хозяйка суетилась у костра, над которым на длинном деревянном крюке висел чайник. Дым от костра выходил в отверстие вверху яранги.
Кругом сели мужчины; у входа на корточках разместились женщины. Справа и слева от входа в ярангу стояли грузовые нарты, между которыми лежала несложная хозяйственная утварь, состоявшая из котлов, чайников, закоптелого ведра и деревянного блюда, похожего на маленькое неглубокое корытце. Тут же стоял винчестер и лежал топор.
Колинкэу был оленным чукчей, имевшим стадо свыше 2000 голов, но его домашнее хозяйство было чрезвычайно убого. Хозяйка достала небольшой деревянный ящичек. В нем оказались блюдца, завернутые в тряпочку. Она поставила их на кусок фанеры и налила чай, после чего достала из саней куски мяса, положила на корытце и все это подвинула к гостям.
Законы гостеприимства на Севере везде были одинаковы, и путника прежде всего нужно было хорошо накормить и напоить. Фома достал галеты и несколько кусков сахара и передал их хозяйке. Рядом с мясом он насыпал на блюдце горку соли.
— Давай чаевать! — сказал он.
Как только чай был выпит, блюдца поставили обратно на фанеру, и хозяйка тотчас же их снова наполнила.
В большом котле над костром варилось мясо. Женщины помогали хозяйке ухаживать за гостями. Фома разговаривал с чукчами. Скоро один чайник сменил другой. Крепкий коричневый чай сейчас же наливали на блюдца, едва они только освобождались. Молодой чукча набил табаком трубку с длинным толстым мундштуком. Одна из женщин проворно достала из костра уголек и быстро раскурила трубку. Чукча затянулся и передал трубку Меньшикову. Тот взял и, не зная, что с ней делать, держал ее в руке.
— Чего не куришь? — спросил Фома.
— Да я не курю трубки. На ты, кури!
Фома затянулся и передал трубку обратно хозяину. Видно, что Фома объяснил хозяину, что Меньшиков не привык к трубке, так как чукча закивал головой и, достав папиросы, угостил присутствующих. Курили все, старые и молодые, и даже ребенок, не старше четырех лет, оторвавшись от груди матери, тоже потянулся к папиросе.
Входили новые люди.
Молодела, уступая место старикам, садилась у входа из полога в ярангу.
Холодное мясо было съедено, и оставшееся из-под него блюдо хозяйка отложила в сторону, где хранилась вся утварь. Шнырявшие по яранге две собаки быстро «вымыли» эту посуду. Когда сварилось в котле мясо, его положили на это же самое блюдо и подали гостям. Захватив мясо зубами, люди по очереди острым ножом отрезали кусок у самого рта. Делалось это быстро и ловко. Нож так и мелькал, и казалось, что острое лезвие вот-вот отхватит губу или нос. Не менее ловко орудовали и камчадалы Ермил и Фома.
Дело шло уже к вечеру, и надо было кормить собак, о чем Меньшиков напомнил Фоме. Начали договариваться с хозяином о продаже оленей на корм собакам. Фома принес товары: табак, чай, посуду и камлеи. Договорившись, хозяйка вышла из яранги и что-то сказала молодому парню, который немедленно направился к оленям.
Около табуна послышались резкие крики, и олени побежали к яранге. Один из них был заарканен чаатом. Старый чукча остороншо подошел к упиравшемуся оленю и резким движением руки ткнул его ножом под лопатку. Олень пошатнулся и без звука рухнул на снег. Опытная рука оленевода без промаха всадила нож в самое сердце.
Так было убито еще два оленя. Наиболее упитанный предназначался на еду людям, остальные — на корм собакам.
Две женщины принялись за разделку туш. Они ловко орудовали одним ножом, без топора, и не прошло и получаса, как отдельные куски свежего мяса остывали на снегу Кровь была собрана в желудок и оставлена на морозе.
У Колинкэу было две жены. Первая сидела в пологе, угощала гостей и распоряжалась по хозяйству, а вторая играла роль батрачки, выполняя всю черную работу. В широких меховых комбинезонах — «ханбох» — их неповоротливые фигуры работали с завидной проворностью. Несмотря на мороз, женщины освободили от одежды правые руки, обнажив плечи, грудь и спину.
После разделки первая жена подошла к убитым оленям и ловко вырезала у голов глаза и языки, после чего направилась к гостям и, протягивая на ладони глаза, что-то говорила. Фома перевел, что она угощала гостей лакомым куском.
— Скажи ей, что мы благодарим, но не хотим, так как уже сыты.
— Ковда? Мольче! Отказываешься? — возразил Фома. — Это ведь очень вкусно!
— Ну и ешь, если хочется, а мы не будем, — отвечал Легостаев.
Ермил тоже отказался. Без дальнейших рассуждений Фома взял глаза и, надкусив, выпил один за другим.
— Тьфу! — не выдержал Легостаев и, отвернувшись, пошел к собакам.
Тем временем был освежеван третий олень. К нему подошел молодой парень, пастух, сел на снег и стал грызть зубами шкуру.
— Ермил, что он делает?
— Да панкыргыльгин ест!
— Чего? — не понял Меньшиков.
— Панкыргыльгин!
Меньшиков всмотрелся внимательно. Но всей шкуре по хребту были рассыпаны какие-то бугорки, оказавшиеся личинками от оводов. Пастух надавливал их зубами, и белые короткие толстые черви, точно личинки майского жука, выскакивали из своего гнезда, после чего пастух с аппетитом их съедал.
Солнце село. Надо было готовиться ко сну. Собаки были посажены на цепь, чтобы не могли вылезти из алыка и броситься в табун. Спать пошли в ярангу.
Перед сном опять принялись чаевать. В пологу стало душно и жарко, пришлось снять меховую одежду. Чуть теплился огонек в светильнике, представлявшем собою плошку с вытопленным из костей оленьим жиром, в котором плавали кусочки мха, игравшие роль фитиля. Спички берегли, и когда закуривали, то макали тонкую щеночку в жир и зажигали ее от светильника. К чаю подали вареные оленьи языки, мясо и сырой мозг из костей. От жары мужчины сбросили меховые куртки и остались в одних шароварах. Женщины откинули назад «ханбох» и тоже сидели обнаженные по пояс. Пот обильно стекал по телу. У костра в яранге собрались женщины и молодежь, которых не вмещал полог. Большой котел стоял посередине, и из него поднимался пар. Все поочередно опускали в котел руку и облизывали пальцы. Фома пояснил, что это была кровь, сваренная с содержимым желудка, служившая обычной пищей пастухов и их семей. Мясо им перепадало только по праздникам. Одежда у пастухов была сильно вытерта и поношена; ею снабжал их хозяин. У большинства пастухов оленей было так мало, что их едва хватало на перевозку. Кочевали они всегда только на своих оленях. Во время выборов кочевых советов впервые было проведено заключение договоров об условиях найма, которыми предусматривалась оплата пастушьего труда. Надо заметить, что многие пастухи отказывались заключить договор. Это было для них ново, и, по-видимому, люди боялись, что, подписав договор, они могут остаться и без того жалкого «куска хлеба», который они получали за свой изнурительный труд от хозяина. Пастухи целыми сутками без отдыха охраняли табуны в пурги и морозы, шагая пешком по глубоким снегам. В жару, когда появлялись мошка, комары и овод, олени разбегались, и пастухам приходилось по крутым склонам сопок и горных кряжей собирать их, сохраняя табуны от зверей. Не спать приходилось по нескольку суток. Ко всему этому надо добавить полное бесправие пастуха и его почти рабскую зависимость от кулака-хозяина. Колинкэу считался «хорошим» хозяином, у которого пастухам жилось хорошо. Можно себе представить, как жили пастухи у других, «плохих» хозяев.
