Евгений Вишневский - Приезжайте к нам на Колыму! Записки бродячего повара: Книга первая
— Вы не обращайте внимания, — сказал он, указывая пальцем на свои ссадины, — это я вчера здесь, в ресторане, с крыльца упал. — И принялся настойчиво угощать нас коньяком.
Мы твердо отказывались.
— Нет, почему?!! Почему?!! — хлопнул он вдруг ладонью по столу так, что все приборы подпрыгнули. — Скажите, им премия за что?! За что премия бухгалтерам?! Они его мыли?! Комаров кормили?! По восемь месяцев без баб и водки сидели?! Ненавижу! Вот прямо сейчас пойду и перестреляю всех бухгалтеров к такой матери!.. И ведь по тыще каждому!.. По тыще!.. За что?!!
Подошла толстая фамильярная официантка и сказала Володе:
— Вон там товарищ твой пьяный к нам на кухню взошел, и его на улицу выкинули...
Володя встал, вышел на крыльцо, но буквально через минуту вернулся назад:
— Хрен с ним! Он же выпимши был... — сказал Володя и махнул рукой, усаживаясь вновь к нам за стол.
Официантка, которая все продолжала стоять у нашего стола, вдруг сложила губы бантиком и высокомерно спросила:
— А ведь я два бифштекса жарить заказала. Кто за второй бифштекс платить будет?
— Да заплачу я тебе за десять бифштексов, — рассвирепел Володя, — только катись отсюда к едрене фене!..
— Ты тут не очень-то лайся, — уходя, бросила через плечо официантка, — а то я на тебя живо управу найду.
— Нет, — грустно покачал головой Володя, — не пойду я нынче в управление, не пойду... Покамест я в приличный вид не приду, я к ним, к бухгалтерам этим проклятым, на глаза не покажусь. Раз я за правдой приехал, то должен быть как огурчик.
— Да ведь ты, пока все деньги не пропьешь, не успокоишься ни за что, — сказал я ему, — у тебя денег-то много осталось?
— Деньги что... — грустно сказал Володя, — деньги кончатся — сберкасса выручит.
— А на книжке-то у тебя их много? — продолжал я неприличные расспросы.
— Много, — огорченно махнул рукой Володя, — целый год пьянствовать можно.
— Жениться бы тебе надо, — посоветовал ему Саня.
— Да я уже пробовал раз, — грустно сказал Володя, — больше не хочу — И он опять стал настойчиво угощать нас коньяком. — А вы, собственно, кто такие? — вдруг подозрительно сдвинул брови борец за правду, — с виду геологи, а сами не геологи, нет... Настоящий геолог от коньяка не откажется. А может, вы стукачи какие-нибудь, а?..
— Да нет, — примирительно сказал Саня, — нам сейчас к начальству идти. Сейчас мы не можем. Вот вечером — пожалуйста.
— А-а-а, — вдруг догадался Володя, — так вы — большие начальники, и вам на людях пить нельзя. Точно? Точно! Начальник экспедиции, — он ткнул Саню пальцем в грудь, — и прораб. Как я вас раскусил, а?! — И он весело засмеялся, довольный своей сообразительностью. — Вечером, — игриво подмигнул он нам, — в гостинице, ага?
— Ага, — согласились мы, рассчитались и ушли.
С грустью думали мы о тех рабочих, чьи права прилетел защищать маркшейдер Володя. Не дождутся они премии. Привезут его, родимца, на прииск, чуть теплого, и, должно быть, скажет он, что правды у начальства нипочем не добьешься и надо терпеть.
Пока Саня улаживал наши дела в геологоуправлении экспедиции, я знакомился с местной многотиражкой, вывешенной под стеклом на улице. С удивлением прочитал название передовой статьи — «Достижения и упущения в нашей партии». И начиналась она так:
«Наряду со значительными достижениями есть в нашей партии и крупные недостатки: слаба трудовая дисциплина, много финансовых нарушений и должностных злоупотреблений...»
Я даже рот открыл от удивления и лишь в самом конце статьи понял, что речь идет о какой-то геологической партии.
Тем временем вернулся довольный Саня и сказал, что в аккурат там, где мы будем стоять лагерем (опять оно, это проклятое слово!), на реке Инынье в устье ручья Паук, располагается большая съемочная партия с собственной рацией, лошадьми, стационарными палатками, баней, погребом, большими складами продовольствия и всякого другого имущества. Экспедиционное начальство уже отдало приказ в эту партию всячески помогать нам в нашей работе.
В кассе почтамта безо всяких хлопот получили мы причитающиеся нам две тысячи рублей и собрались в обратный путь к себе, в Сусуман. Однако на автовокзале выяснилось, что ближайший автобус в нашу сторону будет лишь в половине второго ночи, и мы отправились на автобазу, надеясь поймать попутную машину. Идти пришлось через ту самую тополиную рощицу (она здесь гордо именуется парком), где располагалось кафе «Лето», невзрачный грязноватый сарай с мокрыми мраморными столиками. В кафе подавали пиво и вермут. Мы заказали по кружке бархатного пива (пиво было трех сортов: бархатное, мартовское и рижское) и, едва начав его пить, опять увидели маркшейдера Володю. Теперь он был уже без пиджака и галстука, но зато в белой шляпе, на ногах пока держался, но было видно, что на это он употребляет все свои силы. В руке у Володи была кружка вермута.
— А-а-а! — как родным, обрадовался он нам.
Но мы, быстро выпив свое пиво, встали и ушли, не желая продолжать разговор.
— Понимаю, — сказал Володя нам вслед, — понимаю...
Возле ворот автобазы стоял огромный МАЗ, тяжело груженный шифером. Кабина его была раскрыта, и из нее высовывался чей-то зад, туго обтянутый синим комбинезоном.
— Эй, хозяин, — постучал Саня в дверцу кабины, — до Сусумана не подбросишь?
Зад исчез в недрах кабины, а вместо него показалась стриженная ежиком седая голова старика кавказца с огромным носом и ртом, полным железных зубов.
— А спать дорогой не будешь? — подозрительно спросил нас старик.
— Да нет, зачем же нам спать средь бела дня, — пожал плечами Саня и искоса посмотрел на меня (знал за мной гадкую привычку засыпать в дороге).
— Тогда садись! — широким жестом пригласил нас в кабину гостеприимный хозяин.
Едва мы уселись на широком сиденье, как наш шофер шикарным жестом поддал газу, и тяжелый МАЗ тронулся в путь. Нагружена машина была ужасно — под шифером, оказывается, лежало еще и листовое железо, — а потому на перевалы ползла она с трудом, надсадно ревя; виражи и серпантины одолевала очень осторожно, плавно вписываясь в повороты. Шофер-кавказец непрерывно творил мелкие чудеса, управляя машиной с таким виртуозным мастерством, что мы только ахали да переглядывались. И при этом он непрерывно говорил, перескакивая с одной животрепещущей темы на другую:
— Сам я армянин, видишь? Один армянин на всю трассу — были бы другие, так я бы их знал... В тридцать четвертом высшее танковое училище закончил, всю войну прошел, четыре раза горел, во, гляди, — он показал нам руки, сплошь покрытые какими-то розовыми струпьями, — и все зубы железные... На курсы приехал — ни слова по-русски не знал, только матом ругаться умел. Воевал с первого дня, от самого Кишинева отступал... Кого ненавижу, так это хохлов. Веришь-нет: отступали мы обгорелые, пешие, босые, попить просим — не дают. Немцы, говорят, и то, хиба, лучше вас... Ах ты, сука рваная, немец ей лучше... Вот он им показал, как он лучше-то... И еще евреев не люблю. Правильно их Гитлер давил... Вот ты заметь: стоит одному еврею на хлебное местечко пристроиться, глядь — через день вокруг него одни евреи... А вот кого уважаю, так это русских. Русские войну-то и выиграли... Не грузины, не татары — вода это все, а не народ, — русские! Русский и рубаху для тебя последнюю с себя снимет, и по морде даст, и приласкает — все от души!.. Нет, я в напарники себе только русских беру...
