Александр Черкасов - Записки охотника Восточной Сибири
Беличьи меха довольно крепки, шерсть их не скоро вытирается, и к тому же мездра очень крепка, особенно с начала зимы, но под конец, к весне, шерсть вырастает длиннее, а мездра слабеет и делается тоньше, почему беличий промысел продолжается только до рождества Христова и много до нового года.
Шкурка с белки снимается чулком, как с лисицы. Мясо ее здешние инородцы употребляют в пищу, но русские не едят.
Белковье
Белковье! Сколько поэзии в этом слове для сибирского промышленника; сколько приятных воспоминаний оно рождает в голове стариков, здешних охотников, — удалых ребят в молодости, которые не задумывались выходить на поединок с медведями, а чтобы не испортить шкурку белки, били ее не иначе, как в голову из своих немудрых винтовок, — теперь же согнувшихся от дряхлой старости, с седыми как лунь головами, с бесчисленными морщинами на лице, с двумя или тремя зубами во рту, стариков, едва способных слезть с печи, чтобы благословить своих детей и внучат на любимое в былое время белковье! Эти-то старожилы рассказывают много интересного и любопытного про старое время, право, некоторых с удовольствием можно слушать не один зимний долгий вечер! Часто эти движущиеся скелеты не могут хладнокровно слышать слов тайга и белковье. Я знал одного такого старика, который, быв слишком 70-ти лет, ходил еще на белковье и мало уступал молодым ребятам. Впоследствии, когда всесокрушающее время взяло свою силу и он не в состоянии был ходить на промысел, то при наступлении белковья делался задумчивым, мрачным, снаряжая своих сыновей и внучат, а отправляя их, долго плакал горькими слезами до тех пор, пока те не скрывались из его зорких глаз. Плакал он не потому, чтобы боялся за своих питомцев, своих учеников, в случае какого-либо несчастия, — нет, а плакал оттого, что сам одряхлел и не в состоянии был уже следовать за ними; потому что те же слезы являлись у него и при виде других белковщиков, весело отправляющихся в тайгу.
Конечно, российские промышленники не имеют и понятия о белковьё, их не задевают за ретивое слова тайга, панты[61] и проч., в особенности (более кабинетных) столичных охотников, знакомых только с болотами, таскающих на себе огромные сапожищи из боязни промочить ножки и проч. Сказал бы более, да боюсь за сетование… и этого бы не следовало говорить, но «что написано пером, того не вырубишь топором». Посердятся да простят!
Не думайте, что белковье состояло в том, что здешние промышленники отправляются в лес собственно за белкой дня на два или на три. Нет, здесь белкуют месяца по два и по три, не выходя из лесу, бьют все, что попадет под пулю, но зато часто и случается, что некоторые из них не возвращаются в свои теплые углы, в объятия жен, отцов, матерей — словом, близких сердцу родных, так нетерпеливо их дожидающих. Какое горе ложится на сердце матери, когда артельщики вынесут из тайги весточку, что «твоего, бабушка, сынка зверь (медведь) задавил!» Как не облиться кровью родительскому сердцу при таком известии! А смотришь, прошел год, наступило опять белковье — та же старуха снова снаряжает в тайгу других сыновей и внучат, хотя и крепко щемит ее сердце при последнем поцелуе неунывающих промышленников. Проводив же из дому, она поглядит им вслед, утрет глаза передником, рукавом рубахи либо подолом и, согнувшись, поплетется в свою каморку, к знакомой печке; вечером сядет за прялку и причитает разные разности, которым глухо, заунывно, дребезжа, вторит ее быстро вертящееся веретено…
Но довольно, что-то и у меня защемило ретивое, я отстал от главной цели, быть может, надоел читателю; эдак я, пожалуй, унесусь далеко и не расскажу, что такое значит белковье…
Однако, прежде чем начну описывать его, позволю себе еще сделать отступление, которое, я уверен, не будет лишним, потому что описываемое время и признаки предшествуют наступлению белковья и притом знакомят читателя с природой нашего богатого Забайкалья и с бытом его обитателей.
Отошли сенокосные страды, прошел жаркий июль, стало посвежее в воздухе. В степи и на лугах пожелтела высохшая от палящих лучей солнца нескошенная трава. Везде по речкам и озерам показались молодые утки всевозможных сортов богатого пернатого царства, в чем Забайкалье может посоперничать с другими краями. По сырым логам и падушкам зазеленели тучные скирды (зароды, стога) сена; на скошенных местах поднялась снова зеленая отава; по степям появились целыми стаями степные куры (дрофы), преважно и сторожко разгуливая с молодыми по желтеющей волнующейся скатерти.
Наступило время хлебной страды; зашевелились перегнутые бабы и мужики по широко раскинувшимся полям разных сортов хлеба, зазвенел зубатый горбунчик-серп, и воздух наполнился заунывными мотивами сибирских песен. Легче на душе становится у сибирского промышленника, настает козья гоньба; гураны (дикие козлы), хрипя, стали выгонять маток из опушки лесов, что уже заметили охотники и свалили себе на завтрак несколько рогатых кавалеров. Еще несколько дней, и небо затянулось по всему горизонту серыми облаками; в воздухе сделалось еще свежее и сырее, настал настоящий куктён (мокрое время осени, козья гоньба). Но вот и конец августа, дичь начала табуниться, везде показались в огромном количестве утки, загоготали и гуси в беспредельности небесной лазури. Еще отраднее становится на душе здешнего промышленника: показались «тупые раздвинутые треугольники» длинноногих журавлей различных пород со своим заунывным курлыканьем. При этих звуках что-то особенное задевает за сердце охотника; он невольно поднимает голову кверху, ищет глазом певцов, но отыскать не может — в небе светло и голубо. Журавли так забрались высоко, кружась в лазурной выси, что их с трудом можно увидать зорким глазом. Лупы (23 августа) прошли давно, появились холодные утренники и стали сковывать жидкую грязь неведомой силой, но взойдет солнце и еще успеет отогреть мерзлую землю своими последними замирающими лучами. Время уходит, день ото дня становится холоднее, а вот потянулись и загычали лебеди, еще сильнее забилось сердце здешнего промышленника, потому что отлет лебедей, по народному замечанию, указывает на приближающийся холод. «Скоро студено будет», — говорит сибиряк на этом основании. Затрубил изюбр в синеющей дали тайги — уже поехали некоторые зверовщики на изюбриную гоньбу (смотри описание изюбра) и спустя несколько дней вывезли дорогую добычу на вьючных конях. Наконец пролетная дичь почти вся скрылась в теплые края, остались только в степях дрофы, которые не сильно боятся приближающихся морозов и нередко живут до тех пор, покуда настоящая зима не угонит их в теплые края, а на водах останется одна чернеть и крохали. Вот когда наступила настоящая минута тревоги и ожиданий белковщиков! Уже давно екало их сердечко, дожидаясь покрова дня, — прошел и он; засуетились в избах бабы около своих печек, пошли приготовления различных съестных припасов, чтобы снарядить необходимыми принадлежностями на долгое время своих мужей и сыновей, отправляющихся в тайгу на белковье. Все печи, шестки, чувалы завалены ржаными и пшеничными сухарями; пекутся и сушатся различные пряженики, блинцы, колоба, ватрушки и прочие хитрости бабьего сибирского искусства. Починивается необходимое для тайги теплое платье и обувь, чтобы можно было теплее оболокаться (одеваться) белковщикам во время стужи. Между тем в это время белковщики подготовляют к тайге своих промышленых коней (смотри статью о промышленом коне), как-то: кормят овсом, сечкой, подковывают[62] их, держат на стойке холодными ночами, а сами нетерпеливо поглядывают вдаль, на высокие хребты, поросшие густыми лесами, и эта синеющая даль, в свою очередь, так заманчиво рисуется их воображению, глядит на них и как бы зовет охотников в свои угрюмые, страшные, но нередко милые им по воспоминаниям вертепы. Винтовки давно уже налажены, вымыты, вычищены, смазаны, исправлены и весятся на спичках в амбаре, в сенях и проч. (надо заметить, что сибиряки никогда не держат их в избах, говоря, что они в них потеют). Порох и свинец давно припасены, пули налиты и сложены в запасные каптурги. Промышленные собаки тоже хорошо знают это время — визжат, трутся около своих хозяев и нетерпеливо дожидают отправления. Белковщики сходятся между собою, сговариваются, куда отправиться, на сколько времени, делают условия и составляют артели. Артели бывают разные, в них собирается обыкновенно от четырех до десяти промышленников. Большие семьи редко соединяются с посторонними, а одинокие люди или малосемейные с разных деревень собираются в одну артель на известных условиях, т. е. каждый артельщик обязан взять с собою необходимых съестных и огнестрельных припасов наравне с другими, чтобы харч в артели был общий, почему и все добытое ими в тайге делится тоже на равные части. Так, белка делится между товарищами поштучно, равно как и лисицы, хорьки, козьи шкурки и проч.; мясо снедных зверей, оставшееся излишним после промысла, тоже делится по весу, но если убьют одного медведя, изюбра, сохатого, соболя, рысь, тогда шкуры их продаются по выходе из тайги и уже делятся вырученные деньги. Многие зажиточные люди, отправляясь или не отправляясь сами на белковьё, имея лишние винтовки, раздают их бедным промышленникам на известных условиях, под пушнину. Вообще время сборов в тайге белковщиков есть своего рода ярмарка, потому что тут происходят различного рода аферы и спекуляции. Например: многие отдают своих лошадей бесконным промышленникам; некоторые аферируют на свинец, порох, съестные припасы, даже одежду, и все это под пушнину. Другие же просто нанимают бедных, бездомовых в работники, снабжают их всем, что необходимо, и отправляют в тайгу, тоже по взаимному согласию. Конечно, бывают случаи, что эти работники иногда преизрядно надувают своих хозяев в количестве убитой ими пушнины, но ненадолго: сибиряки чрезвычайно хитры, и хозяева непременно рано или поздно увидят обман, и тогда эту проделку узнают все, после чего такого работника никогда уже больше никто не возьмет.
