Юрий Куранов - Избранное
— Пущай Сашка идет в военкомат.
Опять поел. Посмотрел на ребят.
— А соплякам чего не налила? Пущай едят, покуда щей хватает.
— Мы не будем. Мы карту посмотрим, — сказал Олег.
Ребята стояли возле большой карты, которая висела на стене под полатями. На карте разной краской были обозначены государства.
— Где она тут? — спросил Енька.
— Да вон она, — сказал Олег.
— Ага. Какая маленькая.
— Коричневая.
— Ага. Коричневая и маленькая какая-то, — сказал Енька.
— Куда ей до нас…
— Куда уж, — согласился Енька, — переплюнуть всю зараз можно.
— Один такой переплевывал, — сказал дед, — да башку оторвало. Вот из-за вас, из-за таких переплевывателей…
— Ладно тебе, отец, — сказала бабушка.
— Твое дело маленькое, — сказал дед и лег спиной на лавку. — Собирай Сашку на войну. На войну-то небось пустят. Собирай, собирай. Забыла, что ли, как сыновей на войну собирать?
Бабушка встала, взяла ребят за плечи, повела к двери.
— Вы идите, детишки, побегайте. Побегайте, пускай у него, у дурня, от сердца отойдет. Горько старику, тоже ведь на своем веку навоевался. У вас-то все впереди еще. Побегайте. Уж и не знаю, кого жалеть: не то старого, не то малого…
С полей в деревню шел народ. Люди молча расходились по дворам, и слышно было, как загремели умывальники. На дальнем краю деревни кто-то заиграл на гармошке и заприсвистывал и вдруг запел отчаянным голосом. В воротах Енькиной ограды стоял отец, Петр. Он сказал:
— Енька, домой. Польешь воды, умоюсь.
Петр снял среди двора рубаху, и от него пахнуло потом. Он тряхнул плечами; по плечам, вдоль рук и на груди дрогнули, покатились, рассыпались крупные влажные бугры.
— Лей, — сказал Петр.
Енька из ведра большим железным ковшом плеснул отцу в ладони. Петр вздрогнул, чуть присел и окатил скулы. Енька плеснул еще. Отец подался вперед и весь окатился из ладоней. Вдохнул, напряг квадратную спину и крикнул:
— Лей на шею!
Енька плеснул на шею. Отец заежился, вдохнул еще, захохотал. Потом пошел к крыльцу, снял с двери полотенце и начал обтираться.
— Вот так, короткобрюхий народ, — сказал он, усмехаясь. — А вы говорите «корове на хвост наступил». А кто видал?
— Дядя Петя, — сказал Олег, — правда ведь, она такая маленькая?
— Кто? — спросил Петр.
— Германия.
— А, Германия…
— Маленькая ведь?
— Она, конечно, маленькая. Потому и воюет. Не подросла еще. Мозги у нее — вот как твои. Соображенья мало. А так, по всем другим статьям, она большая. Как ЧТЗ, а то и больше.
— А вы пойдете на войну? — спросил Олег.
— Куда же мне еще идти, — сказал Петр. — Пойду на войну, а потом приду с войны.
— Живого фашиста привези, — сказал Енька.
— Зачем он тебе? — усмехнулся Петр.
— А мы играть с ним будем.
— С живым фашистом, сынок, не поиграешь. Да и невеселая эта игра. Уж лучше я с ним сам поиграю. А ты пока уж чем-нибудь другим займись.
На крыльцо вышла Енькина мать, Мария. Посмотрела долгим взглядом на Петра, на то, как он надевает рубаху, и спросила:
— Чего тебе складывать-то в мешок?
— Как чего? Всего клади понемногу. Ну, пойдем вместе собирать. — Он положил руку на плечо Марии. — А вы идите на свою мельницу. Да долго, Енька, не шатайся.
На мельницу идти не хотелось, и ребята побрели вдоль деревни. На улице стояла тишина. Казалось, что люди разошлись по домам и замерли за дверями, ждут чего-то, вглядываясь в жаркий полдень. Только на завалине своего дома сидел Матвей Константинович, маленький мужик с лицом, похожим на узелок; мужик, не любит который, когда зовут его по имени-отчеству, а нравится ему, когда окликнут Беднягой.
— Здравствуйте, Матвей Константинович, — сказал Олег.
— Иди-ка, иди сюда, — ласково позвал тот.
— Не ходи, — сказал Енька, — щелчка в лоб треснет.
— Ну ты иди, ты, — сказал Бедняга Еньке. — Чего трусишь-то?
— Я не трушу, — сказал Енька.
— Ну иди, иди.
Енька подошел.
— Ты подойди поближе, слепота, — сказал Бедняга. — Чего это у тебя на рубашке?
— Где? — заозирался Енька.
Бедняга поймал Еньку за штанину, подтащил и сухим костистым пальцем быстро щелкнул в самую середину лба.
— Вот теперь умней будешь, — сказал Бедняга. — Ступай, ступай. Чего стоишь? Поразумел, поди?
Ребята пошли дальше.
Через дорогу к своему дому шла с полными ведрами Калина. Она шла, выгнувшись тонкой спиной, положив длинные плечистые руки на коромысло. Ступала гибко, и вся, как на качелях, раскачивалась под коромыслом.
— Открой, Енька, калитку, — попросила она и черными блестящими глазами посмотрела на ребят.
Енька калитку открыл, Калина прошла и, проходя, весело лягнула Еньку босой ногой в живот.
— Чего мужик-то калитку не отворяет? — спросил Енька по-взрослому.
— Мужик в поле, на коне бригадирствует, — сказала Калина. — Иди-ка полей, ноги вымою.
— Сама польешь, — сказал Енька.
— Ну ты полей, — сказала Калина Олегу.
Енька взял ковш и зачерпнул из ведра воды. Калина поставила ногу на ступеньку крыльца и стала мыть ее длинными пальцами сверху вниз. Потом тряхнула ногой, как бы сбрасывая с нее остатки воды, и стала мыть вторую. Вымыла, тоже тряхнула ею, набрала из ведра пригоршню воды и злорадно посмотрела на Еньку. Енька захохотал, бросил ковш и бросился из ограды. Калина подбежала к Олегу, окатила его холодной сверкающей водой, повалила и мокрыми руками намазала щеки и уши. Встала среди двора, подперев руками бока.
— А теперь айда, пошел, — сказала она, весело играя черными блестящими глазами.
Олег тоже выскочил за калитку.
— Корова! — крикнул с улицы Енька.
— Какая же я корова? — засмеялась Калина.
— Ну кобыла, — сказал Енька.
Калина махнула рукой и пошла в избу.
— Смешная она какая, эта тетка, — сказал Олег.
— Веселая, сатана, — сказал Енька по-взрослому.
На краю деревни кто-то громко завыл высоким голосом, как по покойнику, и причитал, и задушенно всхлипывал. Ребята растерянно посмотрели туда, на край деревни. Плач был длинный, и казалось, он только начинался.
— Саня плачет, — сказал Енька. — Убилась, что ли. Пошли-ка.
Ребята побежали на плач. Плакала Саня. Она лежала в пыли среди двора, небольшая, растрепанная, схватившись руками за голову и мелко двигая ногами. Муж, Андрей, сидел рядом, держал ее за плечи и уговаривал:
— Санька, Санюшка, брось-ко ты, милая. Вернусь ведь. Не один же я на войну иду. Ну-ка если все реветь начнут? Смотри, никто не плачет. Санька, ну… Вернусь ведь я, пожалуй, оттуда…
