Юрий Куранов - Избранное
Она вскочила, приблизила глаза к лицу Олега, и засмеялась, и схватила Олега за руку. Олег выдернул руку и сказал:
— Подожди ты, я Еньку ищу.
— Стой, поворожу, — сказала маленькая цыганка, захохотала, задыхаясь жарким воздухом, и опять схватила Олега за руку.
— Я в прятки пришел играть, — сказал Олег. — А ты мне мешаешь.
— Стой, поворожу, — сказала цыганка, — с кем в прятки пойдешь играть, кого спрячешь, от кого спрячешься и кого когда найдешь.
Она топнула ногой и сердито посмотрела на Олега.
— Отпусти ты меня, — сказал Олег.
— Стой, поворожу, — сказала цыганка. — На войне не убьют — от девичьего глаза помрешь. Свет тебе не мил станет, мать родную забудешь и детей своих проклянешь…
— Подожди ты, — раздался голос бабушки.
Бабушка стояла, положив руку на плечо цыганке и укоризненно глядя на нее.
— Мала еще такие песни петь! — сказала бабушка ласково. — Я сама тебе и ему на весь свет нагадаю.
Цыганка замерла и опустила голову.
— Пойди-ка посмотри дядю Сашу, — сказала бабушка Олегу. — Нет его нигде. Вчера в военкомат ходил и всю ночь дома не был. Врачи не пропустили. Побегите да поищите его на площади вдвоем.
Бабушка подтолкнула Олега и мягко шлепнула цыганку по спине.
— Ладно, мама, — сказал Олег и пошел к площади.
Толпа молчаливо сидела, забивши всю площадь, и было похоже, что она собирается с духом.
Цыганка бежала за Олегом как заговоренная, и торопилась, и что-то бормотала себе под нос.
— Это мать твоя? — спросила она наконец, поравнявшись.
— Нет, бабушка.
— А чего ты ее матерью зовешь?
— Нет у меня матери, потому и зову.
— Красивая, — сказала цыганка.
Она забежала вперед, встала перед Олегом, пристально посмотрела ему в лицо.
— И ты красивый, — сказала она и пошла впереди Олега.
В траве у канавы стояла высокая телега. К телеге был привязан конь, черный, низкий, поджарый. Конь стоял, перебирая задними ногами, отбиваясь хвостом от слепней, полузакрыв глаза. Цыганка подбежала к коню, присела и сказала:
— Мерин.
— Кто? — спросил Олег.
— Мерин, — сказала цыганка.
— Пошел отсюда, черний тварь, — сказал из-под телеги толстый пожилой татарин с голубой чашкой в правой руке. Он держал чашку на растопыренных коротких пальцах, приспустил правое жирное веко, а левым длинным глазом смотрел на цыганку. Он тонкими сильными губами отхлебывал из чашки чай.
Рядом полулежала в траве старая татарка с лицом, обтянутым синей кожей, под которой прозрачно видны были тоненькие малиновые жилки. Перед старухой лежали горой лепешки. Поодаль сидела небольшая русская женщина с огромной белой косой, уложенной колесом на голове, и с тяжелой вислой грудью. Возле женщины сидел крошечный мальчик с ослепительно белыми волосами и широким татарским лицом.
Женщина посмотрела на Олега, на цыганку и улыбнулась краями губ. Цыганка шагнула, встала перед женщиной, расставив ноги, и сказала:
— Дай лепешку.
Женщина засмеялась.
— Мама, дай-ка лепешку, — сказала она пожилой татарке.
Та приподнялась на локте, взяла одну лепешку и протянула цыганке.
— Кушай, кушай, — сказала она, — большой будешь, жених хороший попадет.
Цыганка взяла лепешку, разорвала ее в воздухе пополам и половину подала Олегу. Татарин прихлебывал чай и строго смотрел на всех одним глазом.
— А какой он? — спросила цыганка, когда пошли дальше.
— Кто?
— Дядя Саша.
— Как тебе сказать… — задумался Олег. — Высокий, нос порезан — шрам у него. На войне казаки саблей рассекли. Плечи большие, как у вашего старика.
— У Кирилла, — сказала цыганка. — А волос у него какой да глаз?
— Волосы белые, а глаза вроде сероватые.
Они пересекли площадь и вышли к школе. И сразу почувствовалось, откуда исходит на площадь тишина. Здесь, в этом деревянном, огороженном низким забором здании под железной крышей, было еще тише. У калитки стояли двое часовых. С винтовками. Один был беловолосый, широкоплечий, в сапогах. Они стояли, вытянувшись, прижав к телу винтовки, будто одеревенели; глядели поверх площади, но не в небо, и взгляд был застылый, как бы вслушивающийся. Оба вспотели, но дышали ровно.
И Олегу сделалось не по себе. Захотелось ему подойти к часовым и постоять рядом. Но Олег не подошел, а заробел. Он остановился и, тяжело дыша, стал смотреть на винтовки.
Очнулся он оттого, что цыганка взяла его за руку.
— Не он? — спросила она, показывая на часового в сапогах.
— Нет, не он, — сказал Олег.
— На войну идут? — спросила цыганка, глядя во двор школы.
К школьному крыльцу, изогнувшись вдоль забора, выстроилась большая очередь. Мужчины молча поднимались на крыльцо и проходили в глубь коридора. Возле самого крыльца стоял Петр, Енькин отец, стоял Митька, муж красивой бабы Калины. Петр напружил спину, наклонил голову и равномерно моргал белыми ресницами. Митька осматривался, кому-то кивал в очереди, — видно, признавал знакомых; покуривал папироску и сплевывал.
По ту сторону двора сидел на заборе Енька, смотрел на очередь и отбивался от слепней. Рядом с ним стояла Калина, держась руками за край забора, вытянув шею и отыскивая глазами Митьку. Мимо проходили мужчины, посматривали на нее и шутливо что-то поговаривали. Калина улыбалась, поблескивала глазами, так же шутливо отвечала на слова и смотрела в очередь, поводя языком внутри рта, под щекой.
— Такую бабу саму хоть на фронт посылай, — сказал кто-то завистливо.
— То-то и навоюешься, — сказал другой, — каши не поешь, винтовки не подымешь.
— Красивая баба, — сказала цыганка.
— Из нашей деревни, — сказал Олег, — Калиной зовут. Веселая.
— Айда на войну, Дуня! — крикнул кто-то Калине.
— Сам повоюешь, — сказала Калина, не поворачивая головы.
— Как же без тебя портки изнашивать! — крикнул кто-то другой. — Куда жисть пойдет?
— Портков не хватит — позовешь, — сказала Калина, — Гляди, не отстираешь! — крикнул первый.
— Не отстираю, свою бабу кликнешь.
Дед шел вдоль забора. Он шел с каким-то стариком. Старик подслеповато всматривался в очередь и крутил головой, словно нюхал.
— Мужики-то, мужики какие! — говорил старик.
— Сибирские полки, — говорил дед и приподнимал плечи под распахнутым черным пиджаком. Сапоги его были в гармошку, шел он озорно, приплясывал. Он почесывал руки. Оба были выпивши. — Сибирские полки, — говорил дед. — Такого страху, брат, никто еще не видывал. Уж я-то хлебнул до ушей. Меня ведь сначала белые мобилизовали. Так я от них, от ваших полков, аж до Саратова бежал. Ни одна сила не устоит. Ух ты, зверь!
