Юрий Куранов - Избранное
И Андрея охватило неистовое беспокойство. Он побежал по горке. Потом остановился. Потом опять побежал. И остановился снова. Ему стало казаться, что со всех сторон на него смотрят. И зовут разными голосами. Смотрят рядом и смотрят издали. Зовут из-за леса и зовут из-за горизонта. Андрей стремительными шагами спустился с горы. Он шатал сильно и твердо. Он прошел мимо соседа, мимо дома, мимо поселка.
Он шагал через лес к автобусной остановке. В лесу гремела весна. Андрей шагал и почему-то все повторял слова, которых раньше никогда не слышал и не видел и даже не подозревал, что могут быть они на свете:
— И теперь, когда роса уже высохла на тропинке, я прикладываю ладонь к земле и долго слушаю удаляющееся тепло шагов этой замечательной девушки, которой мне больше никогда не придется увидеть.
1970 г.
ОБЛАЧНЫЙ ВЕТЕР
МЕЛЬНИЦА НАД ОЗЕРОМ
В деревянной мельнице, ветряной, высокой, ветер не то что пел, а как бы размышлял вполголоса. И мельница вся похрустывала, поскрипывала и вздрагивала, словно хотела сорваться с места и пуститься полем через рожь, по ее серебряным волнам, и — в лес, по лесу — к берегу, и — дальше за Иртыш.
В мельнице пахло подожженной между жерновами мукой, а от ветра пахло ромашками. Мельница и впрямь стояла на привязи, она ждала осени, когда потечет в нее зерно, запахнет сухой, огненного цвета пшеницей, а мужчины и парни будут лежать под телегами, спрятавшись от солнца, курить самосад и смотреть, как с поля идут на обед женщины и девки.
В мельнице прохладно, стоит и колышется процеженный отсвет солнца, напоминающий сияние сухого и обветренного пшена.
Енька сидит высоко на деревянной лестнице, на самом порожке, в прохладе раскрытой двери. Он смотрит вниз, на озеро. Сухой полынью рассыпались на голове его прямые длинные волосы. Он сидит в расстегнутой белой рубашке, в длинных и узких штанах, босиком.
Он смотрит в озеро. А в озере идут полуденные облака, подгоняемые ветром, и там, в озере, видно, как под облаком замер коршун. А коршун действительно стоит над озером под самым облаком. Он смотрит вниз, на гусей и гусенят. Гусенята покрыты желтым светящимся пухом, они еще не знают про коршуна и не думают о нем. Взрослые гуси, скособочив голову, смотрят одним глазом в небо и готовы закричать. Они готовы в случае чего позвать на помощь Еньку.
Сиди себе над озером в ветряке, стереги гусей и думай о чем только хочется. Если хочется, думай хотя бы о том, что ты человек уже взрослый, в шестой класс пойдешь учиться и что по этому случаю купит отец тебе осенью новый костюм. Хочешь, думай о том, что обещал прийти на озеро Олег, чтобы пускать корабли с резиновым мотором, а вот-вот появится Наташа с маленькой кринкой молока и с высокими вздутыми шаньгами. Можно будет с ней, с Наташей, пойти на огород к Калине и натаскать из парников молоденьких огурчиков. А Олега оставить на озере, все равно он не полезет в чужой огород. Пусть он пускает здесь свои корабли.
От деревни берегом озера шел по дороге Олег. Он шел быстро, коротко шлепая по пыли длинными ногами в коротких штанах и маленьких белых тапочках. Он спешил. Он еще издали размахивал над головой руками. Он шел под облаками, которые прямо на глазах росли и росли в высь неба и отражались в озере. Енька поднялся и встал на крыльце во весь рост.
Олег не удержался и побежал бегом. Он был без кораблей. Олег подбежал взволнованный. Майка выбилась у него из-под штанов. Он дышал глубоко. Он остановился под мельницей среди ромашек. Хотел что-то сказать, но не сказал. Взбежал на крыльцо, издали посмотрел на Еньку и ликующим шепотом сказал:
— Война!
— Какая война?
— Война началась. Дядя Саша опять на войну пойдет. Вот это жизнь! Ты представляешь?
— Какая война?
— С немцами. Германия напала. Ты знаешь, что теперь будет?!
Енька сел на крыльцо и растерялся, не зная, радоваться ему или нет. У него перехватило дыханье, и не знал он, что сказать.
Все оцепенело и замерло, прохваченное солнцем и повисшее среди облаков. Оглушительно кричали в травах кузнечики и бешено катились на маленьких соломенных телегах. Ветер лег, и мельница замерла, уснула и слушала сквозь сон чье-то далекое дыхание. Воздух вокруг исчез, как перед грозой или какой-то страшной встречей. И все казалось, что где-то за горизонтом тяжко бьют цепами по сухим, затвердевшим колосьям.
Ребята спустились с лестницы и побежали в деревню.
В маленькой деревне было пустынно. Избы дремали под деревянными и соломенными крышами. В пыли среди дороги купались куры. Носились ласточки прямыми черными полосами. Промчалась красная телка, крутя хвостом и задрав голову. За нею черной стаей быстро шли слепни. Они крутились вокруг телки, ткали невидимую злую паутину и громко проносились у нее под брюхом. Среди деревни стоял недавно купленный комбайн. По комбайну прыгали воробьи.
Сначала забежали к Еньке. Дом стоял с краю деревни, почти над озером. Пустынно было в комнате. Пахло квасом и пирогами. Висело на стене охотничье ружье. Висело над кроватью. Енька посмотрел на ружье и пошел в сени. Слышно было, как он пьет в сенях квас. Олег тоже вышел в сени, тоже напился.
Пошли к Олегу. Изба эта была тоже Енькина, вернее — Енькиного отца, а дед Олегов снимал ее за тридцать рублей. Ребята громко вбежали в сени. Дверь в комнату была раскрыта. За столом сидела бабушка и смотрела в окно. Олег встал на порог и громко сказал:
— Мама, война.
— Знаю, внучек, — сказала бабушка растерянно. — Знаю, милый. Слышала.
Бабушка смотрела в окно, и вздрагивала всем телом, и перебирала губами. Она плакала, прижав ладони к подбородку, и слезы текли ей в пальцы, в ладони и из ладоней текли по локтям.
— Зачем ты, мама, плачешь? — сказал Олег.
— Милые вы мои, — сказала бабушка и встала, и подошла к ребятам, и обняла их головы большими тяжелыми руками. Она прижала их головы к себе, к животу. Она прижала их и перестала плакать, только слышно было, что она перебирает губами.
В сенях послышались шаги. Бабушка вернулась к столу и села на лавку. Вошел дед. Маленький. Бритый. В распоясанной рубахе. В сапогах. С тяжелым круглым носом. Злой.
— Вот они, друзья с ножом за пазухой, — сказал дед и сел к столу.
Он долго сидел, глядя в потолок и постукивая костяшками пальцев по столу. Потом сказал:
— Мать, давай щей.
Бабушка подала на стол тарелку щей и хлеб. Дед вынул из-за сапога деревянную самодельную ложку и стал есть. Поел немного. Снял сапоги, швырнул их к порогу, мрачно и строго сказал:
