Рафаэль Сабатини - Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник)
– Но это языческий Символ веры, – с отвращением произнес испуганный шкипер.
– Вы ошибаетесь. Это вера, по законам которой живут исповедующие ее люди. Их поступки не расходятся с убеждениями, чего нельзя сказать о тех христианах, каких мне доводилось встречать.
– Как вы можете говорить так на пороге смерти? – воскликнул возмущенный мастер Ли.
– Ей-богу! Когда же и говорить правду, как не перед смертью? Говорят, это самое подходящее время для откровенности.
– Значит, вы все же не верите в Бога?
– Напротив, верю.
– Но не в истинного Бога? – настаивал шкипер.
– Не может быть иного Бога, кроме истинного, а как люди называют его – не имеет значения.
– Но если вы верите, значит боитесь?
– Чего?
– Ада, проклятия, вечного огня! – проревел шкипер, объятый несколько запоздалым страхом.
– Я всего лишь исполнил то, что в безграничном всеведении своем предначертал для меня Всевышний, – ответил сэр Оливер. – Моя жизнь была такой, какой Он ее задумал. Так стану ли я бояться проклятия и вечных мук за то, что был таким, каким создал меня Творец?
– Это языческий Символ веры, – повторил мастер Ли.
– Он приносит утешение, – ответил сэр Оливер, – и вполне годится для такого грешника, как вы.
Но мастер Ли отверг предложенное ему утешение.
– Ох, – жалобно простонал он, – как бы я хотел верить в Бога!
– Ваше неверие так же не способно уничтожить его, как вера – создать, – заметил сэр Оливер. – Но коль скоро вы впали в такое настроение, может быть, вам стоило бы помолиться?
– А вы не помолитесь со мной? – попросил шкипер, страх которого перед загробной жизнью нисколько не уменьшился.
– Я сделаю нечто лучшее, – немного подумав, ответил сэр Оливер. – Я попрошу сэра Джона Киллигрю сохранить вам жизнь.
– Он вас и слушать не станет. – Голос мастера Ли дрогнул.
– Станет. Тут задета его честь. Я сдался с условием, что никто из моих людей не пострадает.
– Но я убил мастера Лайонела.
– Верно. Но это случилось в суматохе и до того, как я предложил свои условия. Сэр Джон дал мне слово и сдержит его, когда я объясню ему, что это дело чести.
Шкипер почувствовал невыразимое облегчение. Страх смерти, тяжким бременем лежавший у него на душе, отступил. А с ним исчезла и внезапно обуявшая мастера Ли тяга к покаянию. Во всяком случае, он больше не говорил о проклятии и вечных муках и не предпринимал дальнейших попыток выяснить отношение сэра Оливера к вопросам веры и загробной жизни. Возможно, он не без основания предположил, что вера сэра Оливера – личное дело сэра Оливера и даже если он не прав, то не ему, мастеру Ли, наставлять его на путь истины. Для себя шкипер решил повременить с заботами о спасении души, отложив их до той поры, когда в них появится более настоятельная необходимость.
Придя к такому заключению, мастер Ли лег и, несмотря на сильную боль в голове, попытался заснуть. Вскоре он понял, что заснуть ему не удастся, и хотел продолжить разговор, но по ровному дыханию соседа понял, что тот спит.
Мастер Ли был искренно удивлен и потрясен. Он отказывался понимать, как человек, проживший такую жизнь, ставший отступником и язычником, может спокойно спать, зная, что на рассвете его повесят. Запоздалое благочестие и христианский пыл побуждали шкипера разбудить спящего и убедить его посвятить последние часы примирению с Богом. С другой стороны, простое человеческое сострадание подсказывало ему не нарушать благодатный сон, дарующий осужденному покой и забвение. Шкипера до глубины души тронуло, что сэр Оливер на пороге смерти нашел в себе силы подумать о нем и о его судьбе, и не только подумать, но и попытаться спасти его от веревки. Вспомнив, как велика его собственная вина во всех несчастьях сэра Оливера, мастер Ли растрогался еще больше. Пример чужого героизма и благородства оказался заразительным, и шкиперу пришло на ум, что и он, пожалуй, мог бы услужить своему капитану, откровенно рассказав обо всем, что ему известно про обстоятельства, в силу которых сэр Оливер стал отступником и корсаром. Такое решение воодушевило мастера Ли, и – как ни странно – воодушевление его достигло крайнего предела, когда он сообразил, что, давая показания, рискует собственной шеей.
Так он и провел эту бесконечную ночь, сжав руками раскалывающуюся от боли голову и черпая мужество в твердом намерении совершить первый в своей жизни добрый и благородный поступок.
Но злой рок, казалось, решил сорвать его планы. Когда на рассвете пришли за сэром Оливером, чтобы препроводить его на суд, требования Джаспера Ли отвести и его к сэру Джону оставили без внимания.
– Тебя не приказано, – грубо оборвал его один из матросов.
– Может, и нет, – возразил мастер Ли, – но только потому, что сэр Джон понятия не имеет, как много я могу сообщить ему. Говорят тебе, отведи меня к нему, чтобы, пока не поздно, он услышал правду кое о чем.
– Заткнись! – рявкнул матрос и с такой силой ударил шкипера по лицу, что тот отлетел в угол. – Скоро придет и твой черед, а сейчас мы займемся этим язычником.
– Все, что вы можете сказать им, не будет иметь ровно никакого значения, – спокойно сказал сэр Оливер. – Но я благодарен вам за дружеское участие. Если бы я не был связан, мастер Джаспер, то с удовольствием пожал бы вам руку. Прощайте.
После кромешной тьмы солнечный свет ослепил сэра Оливера. Из слов конвойных он понял, что его ведут в каюту, где будет разыграна короткая комедия суда. Но на шкафуте их остановил офицер и велел им подождать.
Сэр Оливер сел на бухту каната, конвойные встали по обеим сторонам от него. На баке и люках собрались простодушные моряки; они во все глаза глядели на могучего корсара, который некогда был корнуоллским дворянином, но потом стал отступником, мусульманином и грозой христианского мира.
По правде говоря, когда сэр Оливер, облаченный в парчовый кафтан, белую тунику и тюрбан, намотанный поверх стального остроконечного шлема, сидел на шкафуте английского галеона, в нем было довольно трудно узнать бывшего корнуоллского джентльмена. Он небрежно покачивал загорелыми мощными ногами, обнаженными по колено, и на его бронзовом лице с ястребиным профилем, светлыми глазами и черной раздвоенной бородой отражалось невозмутимое спокойствие истинного фаталиста. И грубые моряки, высыпавшие на палубу из желания поглумиться и насмеяться над ним, смолкли, пораженные его невиданным бесстрашием и стойкостью пред лицом смерти.
Если промедление и раздражало сэра Оливера, то он не подавал вида. И если взгляд его жестких светлых глаз блуждал по палубе, проникая в самые укромные уголки, то отнюдь не из праздного любопытства. Он искал Розамунду, надеясь увидеть ее перед тем, как отправиться в последнее путешествие.
