ТОМ ШЕРВУД - Серые братья
БАШМАЧНИК
Огромное тело великой католической Церкви разделилось надвое. Одну её половину составляли сотни и тысячи инквизиторов, которые каждый день спускались в подвалы для своей важной работы - истязать живых беззащитных людей. В этой половине были власть, деньги, дым и чад от сжигаемых заживо «еретиков», сытое благополучие, безнаказанность. Высший клир, заботящийся лишь о тайных удовольствиях, тайных назначениях и тайных убийствах был сплошной язвой, гноем, трупным тленом.
Вторую половину церкви составляла широкая, светлая, неистребимая вера простых мирян, - робких, забитых, измученных непосильным трудом и налогами. Их вера, терпение и молитвы.
Именно к этой второй половине Церкви относился невысокого роста средних лет человек, который проснулся рано утром в маленьком чулане на первом этаже «доходного» дома, выстроенного не так давно в пригороде Массара. Открыв глаза, он с наслаждением, до хруста в суставах, вытянул своё крепкое тело (ступни и кисти рук простёрлись за края тонкого, вытертого, брошенного прямо на каменный пол тюфяка), и светло улыбнулся. Почесал короткую всклокоченную бороду. Шумно вздохнул.
Он спал одетым, так что после пробуждения ему не пришлось наощупь отыскивать в полутёмном чулане одежду и наощупь же облачаться. Сев на тюфяке он истово, со счастливым лицом, перекрестился и снова лицо его осветила улыбка: для неё в это утро были причины.
Осторожно ступая, довольный человек вышел из чуланчика и попал в крохотный - едва только дверь отворить - коридор. Из него он проник в небольшую, с одним окном комнату. Это была и спальня, и кухня, и зала. У окна стояла низкая, плоская, на двух человек кровать. На звук его тихих шагов от подушки подняла голову молодая женщина. Встретила доброй улыбкой его приветливый взгляд. Тихо спросила:
– Ты снова в чуланчике спал? Там же мыши!
– Как она? - вместо ответа спросил человек, подбираясь к кровати.
– Теперь уже лучше, лучше.
Женщина медленно отпахнула край одеяла. Под ним открылась льноволосая головка спящей девочки годиков двух. На бледном лобике блеснула тонкая полоска испарины.
– Сегодня всю ночь спокойно спала, - сказала женщина. - Теперь видно, что ей уже лучше.
– Я так и чувствовал. Пришёл поздно, не захотел беспокоить. Ничего, в чулане тоже можно отменно выспаться.
Он наклонился и, едва касаясь, поцеловал влажный лобик. Потянулся, поцеловал жену. Обошёл кровать, склонился к стоящей у стены широкой лавке и поцеловал спящего на ней мальчика - толстенького, розовощёкого, лет четырёх.
– Обед для тебя готов, - сказала женщина, вставая с постели и заворачиваясь в тонкий халат. - Вон стоит горшочек. Сало обжарила до корочки, а фасоль не очень разваривала, фасоль твёрдая. Всё, как ты любишь.
Он подошёл к ней, торопливо пригладил бороду, - чтобы не кололась, - и поцеловал её глаза, губы, шею.
– А на завтрак сейчас хлебцы пожарю, - сказала она, замерев в его объятии, покрываясь счастливым румянцем. - И молока, горячие хлебцы с молоком, хочешь?
Отворачиваясь, пряча наполненные счастьем глаза, она шагнула к встроенному в стену маленькому очагу.
– У лотошника, что над нами, угля уже нет, - сказала она, колдуя с огнём. - А у нас уголь есть ещё, есть!
Наложив на разгоревшиеся лучины дроблёного угля, она поставила на огонь треножник и поместила на него сковороду. Положила поддетый из глубокой плошки кусочек масла. Выпрямилась.
– Иди-ка сюда! - позвал её муж.
Она с готовностью, как подсолнушек поворачивает золотой диск свой к янтарному солнцу, повернула к мужу лицо. Подошла.
– Вот! - сказал он, доставая из кармана серебряную монету. - Это - последняя!
– Последняя?! - она вскинула на него расширенные от радостного изумленья глаза.
– Да! - сиял он улыбкой. - Последняя! Теперь мы можем купить у магистрата собственную комнатку! Ты помнишь, где магистратский ремесленный дом? В самом центре Массара!
– И мы больше не будем платить жилую аренду?
– Никогда!
– Никогда?
– Никогда!
Они стояли, обнявшись, и были не в силах отпустить друг друга из тёплых объятий, и она спрятала у него на груди пылающее лицо, и он гладил тяжёлой, в каких-то чёрных шрамиках, ладонью её склонённую голову, и солнечный свет, распростёршись из единственного окна, заливал их живой, медленно струящейся волною, и тихо дышала выздоравливающая девочка, и шумно сопел толстенький розовощёкий сынок, и противные мыши бегали где-то в тёмном опустевшем чулане, и громко трещал и звал к себе расплавившийся на чёрной сковороде кусочек жёлтого масла.
Потом, когда он сидел за небольшим круглым столом, - в том углу, что был между окном и дверями, - сидел и с хрустом жевал поджаренный хлебец, произошло ещё кое-что.
(Ещё не всё раскрылось счастье этого тёплого солнечного утра.) Запустив руку в тот же карман, он достал и выложил на столешницу несколько медных монет.
– И ещё деньги?! - изумилась она.
– Да. Я не говорил тебе. Мимо мчалась карета, на крыше стояли дорожные сундуки. И слетел с них большой свиток кожи. Мальчишки подняли и принесли мне - для чего им-то кожа, а я - башмачник. Чуть-чуть потратился, купил им сладких марципанов. А кожу припрятал и в ход не пускал, ждал - не объявится ли хозяин. Полгода кожа лежала. Я решил, что уже довольно, и сшил хорошие ботфорты, и ещё осталось на тубус для подзорной трубы. Вот, за тубус мне уже заплатили, а за ботфорты денежки принесут завтра, а ты знаешь, сколько стоят ботфорты?
– На еду у нас отложено, - прошептала, присаживаясь к столу, женщина, - на комнатку - последняя монетка добыта… Что с этими деньгами?
– На эти, - он подвинул медные монетки к ней поближе, - купи простыни.
– Простыни?
– Ну да! Ты же так мечтала. Купи новые простыни. Довольно спать на латанных.
– Простыни?… Может, лучше купим расшитую скатерть?…
Спустя полчаса он шагал, склонившись, забросив за плечи огромный сапожный ящик-лоток, и сам себе бормотал:
– Продам ящик, и добавлю денежки за ботфорты - и куплю башмачную будку. На рынке, не где-нибудь. Уйду с пристани, сяду в будке на рынке. Больше не стану таскать ящик. Куплю комнатку… Как хорошо жить, Господи!…
Пристань встретила его привычной прохладой, простором, свежестью и гомоном грузчиков. Он равнодушно поприветствовал пару-тройку знакомых. Грузчики не приносили ему заработка: они обходились без всякой обуви. Те, кто был ему интересен и ценен, появятся позже - клерки, торговцы, менялы, посыльные, путешественники. Бородатый башмачник дотопал до выкупленного у магистрата места, установил у ног ящик. Превратил его, откинув переднюю стенку, в верстачок. Остро пахнуло смолой и кожей. Вытащил из-под крышки складной стульчик, разложил его, сел. Слева от него шевелилась река и шевелила привязанные к кнехтам фелюги и шлюпки. Прямо - убегала к виднеющимся вдалеке мельницам широкая улица - набережная. Вправо тянулся, виляя, узкий и кривой проулок. Его место было на углу перекрёстка. Очень удобное. Не такое прибыльное, как на рынке, но и досадовать - нет причин.
