Карл Май - Через пустыню
— Эмир, это же точно, что у него чужая душа, но не турецкая, потому что он не понимает язык османов. Ты же говоришь на всех языках света, и поэтому я прошу тебя сойти вниз. Если ты поговоришь с моим ослом, ты скоро заметишь, кто в нем сидит: перс, или туркмен, или армянин. Возможно, в него забрался русский, потому что он почти не оставляет нас в покое.
— Так ты действительно веришь, что…
В этот момент скотина снова заревела, и притом так громко, что вмешалось все возмущенное собрание.
— Аллах керим, они убьют осла. Господин, спускайся быстрее, иначе он погиб и его душа — тоже!
Писарь умчался, а я поспешил за ним. Пристало ли мне шутить? Возможно, я действовал неверно, однако суждения писаря о душе его осла привели меня в такое настроение, что я не мог раздумывать. Когда я вышел на улицу, толпа ожидала меня.
— Кто знает средство, которое заставило бы это животное замолчать? — спросил я.
Никто не ответил. Только Халеф сказал наконец:
— Господин, один лишь ты в состоянии это сделать! Значит, мой хаджи принадлежал к истинно «верующим».
Я подошел к ослу, схватил его за повод. После того как я громко задал ему несколько вопросов на разных языках, я приложил ухо к его носу и прислушался. Потом я картинно удивился и обратился к Ифре:
— Как звали твоего отца?
— Нахир Мирья.
— Это не он. Как звали отца твоего отца?
— Муталлам Собуф.
— Это он! Где он жил?
— В Хирменлю, под Адрианополем [138].
— Сходится. Однажды он прискакал из Хирменлю в Тасскёй и, чтобы позлить своего осла, привязал к его хвосту тяжелый камень. Но Пророк сказал: «Люби своего осла!» Поэтому дух твоего деда вынужден искупать это деяние. На мосту Сират, который ведет и в рай, и в ад, он вынужден был повернуть обратно и превратиться в этого осла. Твой дед привязал к хвосту своего осла камень, и теперь он может спастись, только когда ему тоже привяжут к хвосту камень. Хочешь спасти своего деда, Ифра?
— О эмир, я хочу этого! — крикнул писарь.
Он готов был расплакаться, так как для него, настоящего мусульманина, было невыносимо осознать, что его дед страдает в шкуре этого осла.
— Скажи мне все, что я должен сделать, чтобы спасти отца моего отца.
— Принеси камень и шнур.
Осел заметил, что мы им занимаемся, открыл пасть и закричал.
— Быстрее, Ифра! В последний раз он так вопит.
Я держал животное за хвост, а маленький башибузук привязывал камень. Когда эта операция была закончена, осел повернул голову, пытаясь мордой скинуть камень. Конечно, это не получилось. Тогда он пытался отбросить камень хвостом, но камень был слишком тяжел, и попытка привела лишь к слабому покачиванию, которое тут же приостановилось, поскольку камень задевал задние ноги осла. Скотина была явно ошеломлена. Осел искоса посмотрел назад, в крайней задумчивости пошевелил длинными ушами, фыркнул и наконец открыл уже пасть, чтобы зареветь, но голос отказал ему. Осознав, что к его главнейшему украшению прицепили тяжесть, осел потерял способность выражать чувства в благородных музыкальных тонах.
— Аллах! Он в самом деле больше не кричит! — воскликнул башибузук. — Эмир, ты самый мудрый человек, которого я когда-либо видел!
Я ушел и лег отдыхать. Внизу же паломники еще долго стояли в ожидании, словно проверяя, удалось ли чудо.
Уже рано утром я пришел в себя от оживления, царившего в деревне. Пришли новые пилигримы. Частично они остались в Баадри, а некоторые после короткого отдыха отправились дальше, в Шейх-Ади. Первым ко мне вошел шейх Мохаммед Эмин.
— Ты смотрел вниз? — спросил он меня.
— Нет.
— Посмотри!
Я вышел на крышу и посмотрел вниз. Там возле осла стояли сотни людей и, удивленно раскрыв глаза, рассматривали его. Кто-то рассказывал вновь пришедшим о случившемся ночью, а когда они увидели меня на крыше, то благоговейно отступили от дома. На такое я не рассчитывал! Я поддался шальной затее, но уж теперь я нисколько не хотел укрепить этих людей в их безрассудном суеверии.
Пришел Али-бей. Он улыбнулся, приветствуя меня.
Эмир, мы обязаны тебе спокойной ночью. Ты великий волшебник. Закричит ли осел опять, когда отвяжут камень?
— Да. Это животное ночами боится и хочет подбодрить себя звуками собственного голоса.
— Не хотите ли пойти на завтрак?
Мы спустились в женские покои. Там уже находились Халеф, сын Селека, которого я мог бы называть своим личным толмачом, а также Ифра с огорченным выражением лица. Жена бея, приветливо улыбаясь, пошла мне навстречу и протянула руку.
— Доброе утро! — поприветствовал я ее.
— Доброе утро! — ответила она. — Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, а ты как себя чувствуешь? — спросил я на курманджи.
— Слава Богу, хорошо!
— Ты уже говоришь на курманджи! — удивленно воскликнул Али-бей.
— Только то, что выучил вчера по книге пира, — ответил я. — А это довольно мало.
— Подходи, садись!
Сначала подали кофе с медовым пирогом, потом — жаркое из баранины, нарезанное тонкими широкими, как хлеб, ломтями. Кроме того, пили арпу, сорт слабого пива, который турки обычно называют арпасу, «ячменной водой». Все приняли участие в этой трапезе, только писарь, уныло съежившись, сидел в стороне.
— Ифра, почему ты не идешь к нам? — спросил я его.
— Я не могу есть, эмир, — ответил он.
— Чего тебе не хватает?
— Утешения, господин. До сих пор я ездил на осле, бил и оскорблял его, почти не чистил, не мыл, часто даже оставлял голодным, и вот я слышу, что это животное — отец моего отца. Он стоит на дворе, и камень все еще висит у него на хвосте!
Ротного писаря нужно было пожалеть. Во мне заговорила совесть. Ситуация была такой глупой, что я не мог удержаться и громко рассмеялся.
— Ты смеешься! — упрекнул меня писарь. — Если бы твой осел был отцом твоего отца, ты бы заплакал. Я должен был довезти тебя до Амадии, но я не могу этого сделать, так как я больше никогда не оседлаю дух моего дедушки!
— Тебе не надо так поступать, тем более что это просто невозможно, потому что никто не может оседлать духа.
— На чем же мне тогда ездить?
— На своем осле.
Он сконфуженно поглядел на меня.
— Но ведь мой осел — дух. Ты же сам это сказал.
— Я просто пошутил.
— О, ты говоришь это лишь для того, чтобы успокоить меня!
— Нет, я говорю это, потому что мне жаль, что ты так близко к сердцу принял мою шутку.
— Эфенди, ты действительно хочешь только утешить меня! Почему осел так часто уносил меня? Почему он столько раз сбрасывал меня? Потому что знал: он вовсе не осел, а я — сын его сына. И почему камень сразу же помог, словно я сделал именно то, что тебе приказала ослиная душа?
— Ничего она мне не приказывала, а отчего помогло мое средство, я тебе скажу. Разве ты никогда не замечал, что петух закрывает глаза, когда кукарекает?
