Карл Май - Через пустыню
— Посмотрим! Итак, во времена детей Израиля жил один богач. Жил-жил и умер. После себя он оставил своих сыновей, большое богатство и дом…
Его прервали. Ослу, кажется, наскучил рассказ: он ведь не понимал по-турецки. Он раскрыл пасть, издал двойную трель, которую можно было сравнить разве что с совместным звучанием горна и дырявой тубы. В этот самый момент сквозь толпу протолкался человек, вошел в дом и здесь, в прихожей, заметил меня.
— Эмир, верно ли, что ты прибыл? Я услышал об этом только сейчас, так как был в горах. Как я рад! Позволь поприветствовать тебя.
Это был Селек. Он взял мою руку и поцеловал ее. Этот способ проявления своего уважения обычен для езидов.
— Где Пали и Мелаф? — спросил я его.
— Они встретили пира Камека и отправились с ним в Мосул. Я прибыл с посланием к Али-бею. Увижу ли я тебя после того, как передам это послание?
— Я только что хотел зайти к бею. Может быть, в этом послании содержится тайна?
— Возможно, но тебе разрешается ее услышать. Пойдем, эмир!
Мы вошли в женские покои, где находился бей. Казалось, что вход разрешен каждому. Халеф также находился там. Бравый хаджи уже опять ел.
— Господин, — сказал Селек, — я был в горах выше Бозана и хочу тебе кое-что сообщить.
— Говори!
— Нам никто не помешает?
— Нет.
— Мы полагали, что владыка Мосула хотел разместить пятьсот турок в Амадии для защиты от курдов, однако это неверно. Двести человек из Диярбакыра прошли через Урмели и спрятались в лесах Тура-Тары.
— Кто это сказал?
Один дровосек из Мангайша, которого я встретил. Он шел вниз, в Кана-Куйюнли, где находится один из его плотов. Значит, и триста человек из Киркука идут не в Амадию. Они прошли через Алтынкепрю в Гирда-Сор и Эрбиль, а теперь стоят выше Мир-Маттея на реке Хазир.
— Кто это сказал?
— Один курд-зибар, который шел вдоль канала через Бозан в Дохук.
— Зибар — люди, внушающие доверие. Они никогда не лгут и ненавидят турок. Я верю тому, что сказали оба этих человека. Ты знаешь долину Идиз на Гомель-Су, вверх и в сторону от Калони?
— Только немногие знают ее, но я часто там бывал.
— Можно ли перегнать отсюда лошадей и скот, чтобы спрятать их там?
— Кто хорошо знает лес, тому это удастся.
— Много ли понадобится времени, чтобы отправить туда наших женщин и детей, наш скот?
— Каких-нибудь полдня. Надо пройти через Шейх-Ади, подняться позади гробницы святого по узкой лощине, и ни один турок не заметит, что мы делаем.
— Ты — лучший знаток этих мест. Я еще поговорю с тобой, однако до этого разговора молчи. Я хотел попросить тебя побыть здесь с эмиром, однако ты, пожалуй, понадобишься в другом месте.
— Могу я послать к нему своего сына?
— Сделай это!
— Он говорит по-курдски? — спросил я.
— Он понимает курманджи и заза.
— Тогда пошли его ко мне. Я буду очень рад ему!
Селек ушел, а тем временем приготовили трапезу. Так как гостеприимство езидов выше всяческих похвал — в ней участвовали человек двадцать, а в честь меня и Мохаммеда Эмина пригласили музыкантов. Капелла состояла из трех человек, игравших на тембуре, каманче и бюлуре, трех инструментах, которые можно бы сравнить с нашими флейтой, гитарой и скрипкой. Музыка была нежной и мелодичной, я заметил, что у езидов музыкальный вкус лучше, чем у поклонников ислама.
Во время трапезы вошел сын Селека, и я удалился с ним в свою комнату, чтобы с его помощью изучать рукопись пира Камека. Кругозор молодого человека был неширок, однако он давал мне достаточно разъяснений обо всем, что я хотел от него узнать. Пир Камек был самым осведомленным среди поклонников дьявола. Только у него был достаточный опыт, только у него встретил я воззрения, меня поразившие. Все остальные были какими-то скованными, и я не мог не удивиться, что они привязаны к своим обычаям скорее по традиции, по слепой вере, чем из внутреннего убеждения. Таинственным в их религии было то, от чего они воздерживались, как вообще Восток больше склоняется к темному, таинственному, чем к ясно и открыто лежащему на поверхности.
Наша беседа то и дело прерывалась, потому что через почти регулярные промежутки длительностью в несколько минут раздавался противный, до костей пронизывающий ослиный крик, который невозможно было долго вынести. Сначала его терпели и даже высмеивали, пока в деревне еще не спало оживление, пока прибывали все новые паломники. Но когда шум наконец-то стал постепенно умолкать и люди потянулись на отдых, излишне громкие междометия осла стали прямо-таки нестерпимыми. Послышались возмущенные голоса, прежде лишь недовольно ворчавшие. Теперь они быстро перешли в громкую ругань.
Вместо того чтобы запугать осла, эти раздраженные окрики, казалось, лишь воодушевляли его. Осел совсем помешался на своих трелях. Паузы между ними становились все короче, и наконец крики соединились в единую симфонию, которую поистине стоило назвать адской.
Я как раз оторвался от своих занятий, чтобы поспешить на помощь, когда снизу донесся беспорядочный шум. Толпа наступала на писаря. О чем там шумели, я не понял. Во всяком случае, писаря загнали в такое безвыходное положение, что он не знал, чем себе помочь. Через недолгое время я услышал шаги перед своей дверью. Вошел писарь.
— Ты уже спишь, эмир?
Этот вопрос был, собственно говоря, излишен, так как он видел, что мы оба, еще полностью одетые, сидим над книгой. Но сильно напуганный писарь просто не нашел лучшего введения.
— Ты еще спрашиваешь? Как можно спать под такую ужасную колыбельную, которую исполняет твой осел!
— О господин, и у меня то же самое! Я тоже не могу спать. Теперь они все пришли ко мне и потребовали, чтобы я вывел скотину в лес и там привязал ее. Иначе они убьют осла. Этого я не допущу, потому что я должен привести осла назад в Мосул. В противном случае мне всыплют палок, и я потеряю свою должность.
— Так отведи его в лес.
— О эмир, это невозможно!
— Почему?
— Разве могу я оставить осла на съедение волкам? В лесу водятся волки.
— Так оставайся и ты там, чтобы охранять его.
— Эфенди, но ведь могут же прийти два волка!
— Ну?
— Тогда один волк сожрет осла, а другой — меня.
— Но это же хорошо, потому что в таком случае тебе не всыплют палок.
— Ты шутишь! Некоторые из собравшихся сказали, что я должен пойти к тебе.
— Ко мне? Почему?
— Господин, ты веришь, что у этого осла есть душа?
— Конечно, есть.
— А может быть, эта душа не его, а чья-то другая?
— Где же тогда должна быть его душа? Возможно, осел ее обменял: его душа перешла в тебя, а твоя — в него. Теперь ты стал ослом и боишься, как заяц, а он стал писарем и рычит, как лев. Что тут я могу поделать?
