Мор Йокаи - Когда мы состаримся
«А имя успею твоё сказать, когда упадёт звезда, обо мне вспомянешь, мой милый».
«Куда полетит с моей руки божья коровка, в той стороне сейчас милый».
«Вверх полетела кудель с ладошки — моим, значит, будешь, мой милый».
«В ухе звенит — весть о тебе получу; покраснею — обо мне речь ведёшь, о мой милый».
«Ножницы, упав, воткнулись концом — к скорому свиданию с милым».
«Пучок распустился, волосы упали — к ссоре с милым».
«Платье наизнанку нечаянно надела — верен, значит, мне милый».
«Свеча оплывает с моей стороны — в другую влюбился мой милый».
«С пальца кольцо соскользнуло — умру из-за тебя, мой милый».
Каждая мысль, каждый предмет таят в себе любовное поверье, как травы, деревья, ручьи, моря, небеса древних поэтов — божественную душу.
Цветок, отвечающий: «Любит, не любит», пташка, щебечущая на крыше, сон, навеваемый изнурительным постом, вылитый в воду свинец, умывающаяся кошка — всё молвит, гласит о любви, и какая девушка не услышит, не поверит?
Бедные девушки!
Знали бы они, как мало мы, мужчины, достойны такой чести: поэтически одушевлять ради нас этот бездушный прозаический мир по заветам любовного многобожия.
Бедная Ципра!
Какой преданной своему господину рабыней была она!
Это была преданность большая, нежели какой-нибудь служанки-креолки. Та отдаёт ему труды своих рук, она же предавалась всеми помыслами.
С утра до вечера — только они: надежда и ревность, умильная нежность и не дающая покоя тревога, радость самопожертвования и горечь самоотречения, неистовая, палящая страсть и холодное отчаяние. Чередуясь, сплетаясь, непрестанно грызли они душу, и каждое слово, каждый взгляд боготворимого юноши давал им новую пищу. Сказал, сделал — и опять от зари до зари этот круговорот, не кончающийся даже во сне.
«Будь я собакой твоей, ты бы, наверно, иначе со мной обращался».
Вот что она сказала однажды Лоранду.
И из-за чего? Из-за того всего-навсего, что прошёл мимо, даже не пожав руку.
А другой раз:
«И на небе не была бы я счастливей!»
Быть может, беглое объятие вызвало признание столь горячее?
Как мало нужно этим бедным девушкам, чтобы возликовать или опечалиться!
В один прекрасный день во двор забрела старая цыганка.
В деревнях не принято гнать нищих, побродяжек. Дадут им мучицы, жирку, сальца кусочек: всем жить надо.
А те в благодарность погадают, предскажут судьбу. Кому своей судьбы узнать не хочется — почитай что даром?
Тем паче что проницательные цыганские глаза моментально отгадают, кому о чём не терпится узнать.
Ципра, однако, не охоча была до разговоров с захожими гостьями.
Ещё признают за свою по смуглому лицу, жгучим чёрным глазам и выболтают челяди: стыда не оберёшься. И она старалась уклониться от таких встреч.
Но эта углядела красивую барышню, так и повеличав её:
— В ножки кланяюсь милой барышне!
— Что ты меня «барышней» зовёшь? Не видишь, что прислуга я, варю, пеку здесь, на кухне, рукава засучены, два фартука на мне.
— Какая вы прислуга! Прислуга голову так не держит, нрав свой прямо не выказывает. А вы меня, барышня, сразу глазками к стенке будто пригвоздили.
— Коли так много знаешь, догадаться бы, дура, должна, что не барышня я, а сама хозяйка.
— Небось не дура, небось не слепая, — с плутоватым прищуром возразила цыганка. — Домашнюю голубку от дикой не отличу? Какая вы хозяйка, милая барышня, вы барышня ещё. Достаточно я женщин видела, со сколькими девушками разговаривала, мне да не знать, какие они. Девушка, та глаза прячет, потупляется, украдкой глядит, боится, как бы не заметили; а женщина открыто, прямо смотрит, будто ищет кого. Девушка, если скажет: я взрослая женщина, сейчас и покраснеет; была бы хозяйкой, улыбнулась. Барышня, девица вы, милая барышня.
Ципра уж и не рада была, что затеяла спор. Почувствовав, что и впрямь раскраснелась, бросилась к горячей печке, турнув оттуда служанку: замаскировать румянец отблеском пламени.
Смущение её прибавило цыганке бесцеремонности, и она подступила ещё ближе.
— Знаю и другое, моя красавица. Радость, милая барышня, с печалью вместе ходит. Быстро краснеешь — много, значит, грустишь, часто вздыхаешь.
— Ну, теперь и правда убирайся отсюда! — прикрикнула Ципра, рассердясь.
Но от цыганки не так просто отделаться, коли уж пристала.
— А я средство хорошее знаю горю помочь.
— Прочь с моих глаз, я сказала!
— Послушный станет милый, как барашек ручной, что за хозяйкой ходит.
— Не надо мне твоих средств.
— Да это не такое, не питьё, только маленькое колдовство.
— Выставьте её отсюда! — приказала Ципра служанкам.
— Ой, зачем, девушки, сами лучше послушайте! Кто же от средства такого отвернётся, кому знать не хочется, как парня приворотить? Чтобы, как ни норовил, а к другой не ушёл? Чего, Жужи, смеёшься, или я не угадала? А ты, Кати? Видела, видела я, как твой Йошка со старостиной дочкой через плетень переговаривался; вот бы пошёл на пользу приворот.
И вместо того чтобы избавить Ципру от осады, толпа хихикающих девушек кольцом обступила обеих. Отрезав все пути к отступлению, они с любопытством слушали цыганку.
— Простое совсем средство и не вредное, задаром секрет отдаю. — И она ещё ближе подвинулась к Ципре. — Когда в полночь соловей засвищет под твоим окном, приметь, на какой он ветке, разуйся, пойди босая, сломи её да посади в горшок, поставь к себе на окошко, воду во рту приноси да изо рта поливай; примется веточка — вернётся к тебе милый и не покинет никогда.
Служанки дружно засмеялись секрету цыганки.
А та завела, заканючила, униженно выставляя ладонь.
— Бесценная, драгоценная красавица барышня, не пожалей уделить от господней благостыни…
У Ципры в карманах всегда было полно мелочи: медных гарашей,[171] шестикрейцеровиков, серебряных пяти-, десяти- и двадцатикрейцеровиков для удобства расчётов. И она стала перебирать в кармане передника монетки, нащупывая самую мелкую, медный вальтокрейцер, который обычно подавала нищим.
— Ах, милая, золотая, — уже заранее рассыпалась в благодарностях цыганка. — И у меня ведь дочка на выданье, ну, может, не такая красавица, но тоже статная. И у неё жених, хоть сейчас возьмёт…
Ципра стала нашаривать серебро.
— Да как взять, денег нет даже попу заплатить.
Ципра отыскала самую крупную серебряную монету, подала.
Цыганка уж так принялась её благословлять. Красавца жениха пошли, мол, господь, по гроб жизни тебя чтоб любил.
С тем и подалась дальше.
А Ципра в задумчивости принялась напевать почти без слов: «Цыганкой моя мать была…»
