Роберт Харрис - Очищение
— Это абсурд. С какой стати Постумия будет посещать Цезаря? Она его почти не знает. Сегодня она весь день провела у сестры.
— Я видел ее там. И Тирон тоже.
— Ну что ж, может быть и так. Я уверен, что этому есть простое объяснение.
Сервий притворился, что продолжает читать документ. Через некоторое время он сказал низким и обиженным голосом:
— А я все никак не мог понять, почему ты не обсудил предложение Цезаря за столом. Теперь я все понимаю. Ты не хотел открыто говорить в присутствии моей жены на тот случай, если она окажется в его кровати и все ему расскажет!
Момент был ужасно неприятный. Квинт и Аттик смотрели в пол, и даже Руф замолчал.
— Сервий, Сервий, старина, — сказал Цицерон, взяв его за плечи. — Я очень хочу, чтобы ты заменил меня на посту консула. Я тебе абсолютно доверяю. Не сомневайся в этом.
— Но ты оскорбил честь моей жены и тем самым нанес оскорбление и мне. Так зачем же мне твое доверие? — Он стряхнул руки Цицерона с плеч и с достоинством удалился из комнаты.
— Сервий! — позвал его Аттик, который не переносил подобных сцен. Однако бедняга уже вышел, а когда Аттик попытался пойти за ним, Цицерон негромко сказал:
— Оставь его, Аттик. Ему надо говорить со своей женой, а не с нами.
Повисла долгая пауза, во время которой я пытался услышать повышенные голоса в таблиниуме, однако за дверью был слышен только шум уборки.
— Так вот почему Цезарь всегда впереди своих врагов… У него шпионы во всех наших кроватях, — неожиданно рассмеялся Руф.
— Замолчи, — прервал его Квинт.
— Да будь проклят этот Цезарь! — неожиданно закричал Цицерон. — Нет ничего плохого в амбициях. Я сам амбициозен. Но его страсть к власти — это что-то запредельное. Ты смотришь ему в глаза, и кажется, что ты смотришь в черную морскую бездну во время шторма. — Он уселся в кресло и начал пальцами выбивать дробь по его подлокотнику. — У меня нет выбора. Но если я соглашусь на его условия, то смогу выиграть какое-то время. Они ведь работают над своим проклятым законом уже несколько месяцев.
— А что плохого в том, чтобы раздать пустующую землю беднякам? — спросил Руф, который, как и многие молодые люди, испытывал симпатию к популярам. — Ты же ходишь по улицам — люди действительно голодают.
— Согласен, — ответил Цицерон. — Но им нужна еда, а не земля. Чтобы обрабатывать землю, надо иметь знания и действительно пахать без остановки. Хотел бы я увидеть, как те бандиты, которых я видел у дома Цезаря, будут обрабатывать землю с восхода и до заката. Если наша еда будет зависеть от их труда, то мы умрем от голода через год.
— Но Цезарь, по крайней мере, думает о них.
— Думает о них? Цезарь не думает ни о ком, кроме самого себя. Ты что, действительно веришь, что Красс, самый богатый человек в Риме, беспокоится о бедняках? Они хотят устроить благотворительную раздачу земли — причем им самим это ничего не будет стоить — для того, чтобы создать себе армию приверженцев, которые обеспечат им вечную власть. Красс уже давно смотрит в сторону Египта. Одним богам ведомо, чего хочет Цезарь — не удивлюсь, если всего мира. Беспокоятся!.. Правда, Руф, иногда ты говоришь как молодой идиот. Ты что, ничему не научился, приехав в Рим, кроме как азартным играм и походам по публичным домам?
Не думаю, чтобы Цицерон хотел, чтобы его слова прозвучали так грубо, но я увидел, что они подействовали на Руфа как удар кнута. Когда он отвернулся, в его глазах стояли слезы, и не от обиды, а от гнева. Он давно уже перестал быть тем очаровательным подростком, которого Цицерон когда-то взял себе в ученики, и превратился в молодого человека с растущими амбициями — к сожалению, Цицерон этого не заметил. Руф больше не принимал участия в обсуждении, хотя оно и продолжалось еще какое-то время.
— Тирон, — обратился ко мне Аттик. — Ты был в доме Цезаря. Как ты думаешь, что должен сделать твой хозяин?
Я ждал этого момента, потому что на этих внутренних советах ко мне всегда обращались как к последней инстанции, и я всегда к этому готовился.
— Я думаю, что согласившись с предложением Цезаря, мы сможем добиться некоторых изменений в законе. А это можно будет выдать патрициям как нашу победу.
— А затем, — задумчиво сказал Цицерон, — если они откажутся принять эти изменения, то это будет только их вина, и меня освободят от моих обязательств. Что ж, это не так плохо.
— Молодец, Тирон! — объявил Квинт. — Как всегда, ты самый умный в этой комнате. — Нарочито зевнул. — Пойдем брат. — Он поднял Цицерона из кресла. — Уже поздно, а тебе завтра выступать. Ты должен выспаться.
К тому моменту, как мы дошли до вестибюля, в доме все стихло. Теренция и Туллия ушли спать. Сервий и его жена уехали домой. Помпония, которая ненавидела политику, отказалась ждать своего супруга и уехала вместе с ними, как сказал нам слуга. На улице ждали носилки Аттика. Снег блестел в лунном свете. Где-то в центре города раздался знакомый крик ночного сторожа, который провозгласил полночь.
— С Новым годом, — сказал Квинт.
— И с новым консулом, — добавил Аттик. — Молодец, Цицерон. Я горжусь тем, что я твой друг.
Они пожимали ему руку и хлопали по спине, и я заметил, что Руф делает то же самое, однако без большого энтузиазма. Их теплые поздравления прозвучали в холодном ночном воздухе и исчезли. А потом Цицерон стоял в ночи и махал вслед их носилкам, пока они не скрылись за поворотом. Когда он повернулся, чтобы вернуться в дом, то слегка споткнулся и попал ногой в кучу снега, которую нанесло около порога. Вытащил мокрую ногу из снега, отряхнул ее и негромко выругался. Меня так и подмывало сказать, что это тоже знак, однако я благоразумно промолчал.
III
Не знаю, как церемонии проходят теперь, во времена, когда самые высокие чиновники — не более чем мальчики на побегушках у божественного Августа, а во времена Цицерона первым, кто приходил к консулу в день его инаугурации, был член коллегии Авгуров[13].
Поэтому, прямо перед рассветом, Цицерон вместе с Теренцией и детьми расположился в атриуме в ожидании прибытия авгура. Я знал, что он плохо спал, так как слышал, как он ходил по комнате наверху; так он делал всегда, когда размышлял. Однако его способность к быстрому восстановлению была невероятна, и он выглядел полностью отдохнувшим и готовым, когда стоял вместе с семьей, как олимпиец, который всю свою жизнь тренировался ради единственного забега и сейчас, наконец, был готов пробежать его.
Когда все было готово, я подал сигнал привратнику, и он открыл двери, чтобы впустить хранителей священных петухов — пулариев — полдесятка худосочных мужчин, самих похожих на цыплят. Вслед за этим эскортом появился сам авгур, стуча по полу своим посохом: им оказался настоящий великан, одетый в коническую шапку и яркий пурпурный плащ. Маленький Марк закричал, увидев его идущим по проходу, и спрятался за юбку матери. В тот день авгуром был Квинт Цецилий Метелл Целер, и я скажу о нем несколько слов, так как он сыграл не последнюю роль в истории Цицерона. Целер только что вернулся с войны на Востоке — настоящий солдат и даже герой войны, которым он стал после того, как смог отбить нападение превосходящих сил противника на свой зимний лагерь. Он служил под командой Помпея Великого и, по чистой случайности, был женат на сестре Помпея, что, естественно, ни в коем случае не помешало продвижению Целера по служебной лестнице. Хотя это было и не важно. Он был Метелл, и поэтому ему на роду было написано через несколько лет самому стать консулом; в тот день он должен был принести клятву как претор. Его женой была печально известная красавица из семьи Клавдиев: в общем, невозможно было иметь связи лучше, чем у Метелла Целера, который был, к тому же, далеко не дурак.
