Роберт Харрис - Очищение
— А Фуфий согласится отозвать вето, если мы откажемся от пункта о выборе присяжных?
— Он обещал мне, при условии, что мы также заменим приговор с казни на изгнание.
— А что говорит Лукулл?
— Ему нужен суд на любых условиях. Ты же знаешь, он годы готовился к этому дню. У него целая когорта свидетелей, готовых под присягой заявить о развратности Клавдия — даже рабыни, которые в Мицениуме меняли простыни после того, как он трахал своих сестер.
— О, боги! А надо ли сообщать толпе такие подробности?
— Я никогда не слышал о таком отвратительном поведении, — пробормотал Катулл. — Пора вычистить эти авгиевы конюшни, иначе мы все захлебнемся в навозе.
— Но даже в этом случае… — Цицерон скривился и не закончил фразу. Я видел, что они его не убедили, и я думаю, что в тот момент хозяин впервые почувствовал себя в опасности. Он не мог точно сказать, что это было, просто что-то было не так.
Еще какое-то время Отец Отечества продолжал выдвигать возражения: «Не лучше ли отказаться от указа полностью? Разве мы уже не сказали всего, что хотели? Не превратим ли мы этого молодого идиота в знамя оппозиции?» — пока, наконец, нехотя не согласился с Гортензием.
— Думаю, мы должны поступить, как ты считаешь нужным. Ты с самого начала руководил этим делом. Однако хочу, чтобы вы все понимали — я к этому не имею никакого отношения.
Я с облегчением услышал, как он произнес эти слова: мне показалось, что это было первое вменяемое решение, которое Цицерон принял после своего консульства. Гортензий выглядел расстроенным, так как, очевидно, надеялся, что Цицерон выступит на стороне обвинения, но спорить не стал и отправился договариваться с Фуфием. Таким образом, указ был принят, и жители Рима, облизываясь, стали готовиться к тому, что обещало стать самым скандальным судебным разбирательством за всю историю Республики.
Правительство начало свою деятельность. И начало оно ее с выбора преторами провинций, в которых им предстояло губернаторствовать. За несколько дней до этой церемонии Цицерон отправился в Альбанские холмы для встречи с Помпеем. Он хотел просить его не настаивать на отзыве Гибриды.
— Но этот человек — позор нашей империи, — возразил Помпей. — Я еще никогда не слышал о таком воровстве и некомпетентности.
— Уверен, что он не так уж плох.
— Ты что, сомневаешься в моих словах?
— Нет. Но буду благодарен, если ты сделаешь мне такое одолжение. Я дал ему слово, что поддержу его.
— И, я полагаю, ты с этого что-то имеешь? — подмигнул Помпей, сделав характерный жест пальцами.
— Конечно, нет. Просто считаю вопросом чести помочь ему за то, что он сделал для спасения Республики.
Это не убедило Помпея. Но он вдруг улыбнулся и похлопал Цицерона по плечу. В конце концов, что такое Македония? Овощная грядка для Повелителя Земли и Воды.
— Ну хорошо, пусть останется еще на год. Но я надеюсь, что ты приложишь все силы, чтобы мои три закона благополучно прошли через Сенат.
Цицерон согласился. Поэтому, когда стали тянуть жребий, Македонии, самого главного приза, в списках не было. Вместо нее были пять обычных провинций, которые надо было разделить между восемью преторами. Участники сидели в ряд на передней скамье. Цезарь сидел на краю, дальнем от Квинта. Если я правильно помню, Вергилий тащил первым и вытащил, по-моему, Сицилию. Затем пришел черед Цезаря испытать удачу. Для него это был важный момент. Из-за развода он был вынужден вернуть Помпее ее приданое, и, кроме того, ростовщики преследовали его по пятам: ходили даже слухи о его неплатежеспособности и о том, что ему придется покинуть Сенат. Он сунул руку в урну и передал жребий консулу. Когда был оглашен результат — Цезарь получил Дальнюю Испанию, — он скривился. К несчастью для него, в этой отдаленной провинции не ожидалось никакой войны; ему бы больше подошли Азия или Африка, где деньги было сделать куда легче. Цицерону удалось спрятать триумфальную улыбку, однако уже в следующий момент он был на ногах и сиял, первым поздравляя своего брата. Квинту досталась Азия, и Цицерон не смог сдержать счастливых слез. У Квинта были все шансы стать консулом, вернувшись оттуда. Зарождалась консульская династия, и в тот вечер меня тоже пригласили на веселое празднование. Цицерон и Цезарь находились на разных концах колеса Фортуны: Цицерон — на самом верху, а Цезарь — в самом низу. Обычно новые губернаторы немедленно отправлялись в свои провинции: в принципе, это должно было произойти еще несколько месяцев назад. Но сейчас Сенат запретил им покидать город до окончания суда на тот случай, если они понадобятся для поддержания порядка.
Суд начался в мае, и обвинение было представлено тремя молодыми членами семьи Корнелия Лентула — Крусом, Марцелином и Нигером; последний был верховным жрецом Марса. Они были давними врагами клана Клавдиев, которые соблазнили нескольких их родственниц. Своим главным защитником Клавдий выбрал бывшего консула Скрибония Куриона, который был отцом одного из его ближайших друзей. Курион сделал деньги на Востоке, сражаясь под знаменами Суллы, и был довольно заторможенным, с плохой памятью. Как оратора, его знали под прозвищем Мухобойка из-за его привычки размахивать руками во время выступлений.
Оценивать свидетельства должны были 66 граждан, выбранных жребием. Они представляли все население города, начиная от патрициев и заканчивая изгоями, подобными Тальне и Спонгию. Изначально было отобрано 90 присяжных, но обвинение и защита имели право на двенадцать отводов, чем они и не замедлили воспользоваться. Те, кто остался, неловко расположились на скамьях рядом друг с другом.
Скандалы на сексуальной почве всегда привлекают толпы любопытных; тогда что уж говорить о таких скандалах, в которых замешаны представители правящих сословий. Для того чтобы вместить всех желающих, суд решили провести перед храмом Кастора. Был выделен сектор, в котором расположились сенаторы, и именно там в первый день уселся Цицерон, рядом с Гортензием. Бывшая жена Цезаря благоразумно покинула Рим, чтобы не давать показаний. Однако мать верховного жреца Аурелия и его сестра Юлия — обе явились, чтобы дать свидетельские показания и указать на Клавдия как на человека, посмевшего вмешаться в священный обряд. Особенно сильное впечатление произвела Аурелия, когда она своим похожим на коготь пальцем указала на обвиняемого, сидящего от нее в десяти футах, и твердым голосом заявила, что Благостная Богиня может быть успокоена только изгнанием преступника, а иначе город ждет катастрофа. Этим закончился первый день.
На второй день ее место занял Цезарь. Я опять был поражен сходством между матерью и сыном — жесткие и сильные, уверенные в себе до нахальства, до такой степени, что все остальные люди — аристократы или плебеи, не важно — находились, по их мнению, гораздо ниже их самих (думаю в этом была причина популярности Цезаря среди простых людей: он настолько превосходил их, что не мог быть снобом). При перекрестном допросе он сказал, что ничего не может рассказать о том, что случилось в ту ночь, так как он там не присутствовал. Холодно заметил, что не имеет ничего против Клавдия — в сторону которого он так ни разу и не посмотрел, — так как не имеет представления, виновен он или нет; было очевидно, что Клавдий ему неприятен. Что же касается развода, то он может только повторить то, что сказал Цицерону в Сенате: он бросил Помпею не потому, что она была виновна, а потому, что, как жена верховного жреца, должна быть вне подозрений. Так как все хорошо знали репутацию самого Цезаря, включая его победу над женой Помпея, этот великолепный пример казуистики вызвал долгий хохот, который Цезарь спокойно переждал, скрываясь за своей обычной маской абсолютного равнодушия.
