Роберт Харрис - Очищение
Были времена, когда Цицерон учуял бы такую примитивную ловушку за километр. Однако боюсь, что у всех людей, которые исполнили свои самые амбициозные желания, граница между достоинством и тщеславием, реальностью и иллюзиями, славой и саморазрушением практически стирается. Вместо того чтобы скромно сидеть на своем месте и спокойно выслушивать эти дифирамбы, Цицерон встал и произнес длинную речь, соглашаясь с каждым словом, произнесенным Крассом, в то время как рядом с ним Помпей медленно закипал от зависти и негодования. Наблюдая за всем этим от двери, я хотел выбежать вперед и крикнуть хозяину, чтобы он остановился, особенно когда Красс встал и спросил его, как Отца Отечества, не считает ли он Клавдия вторым Катилиной.
— Ну конечно, — ответил тот, не имея сил упустить возможность еще раз вернуться к дням своего триумфа в присутствии Помпея. — Ведь те же самые дебоширы, которые поддерживали Катилину, группируются теперь вокруг Клавдия, используя ту же самую тактику. Только единство, граждане, даст нам надежду на спасение, как и в те роковые дни. Единство между Сенатом и всадниками, между всеми сословиями по всей Италии. До тех пор, пока мы будем помнить о том великом согласии, которое существовало в те дни под моим руководством, нам нет нужды бояться, потому что тот дух единства, который избавил нас от Сергия Катилины, избавит нас и от этого ублюдка.
Сенат зааплодировал, и Цицерон вернулся на свое место, весь светясь от сознания хорошо проделанной работы, а между тем весть о том, что он сказал, немедленно распространилась по Риму и достигла ушей Клавдия. После заседания, когда Цицерон со своим антуражем возвращался домой, Клавдий с бандой своих сторонников поджидал его на Форуме. Они преградили нам дорогу, и я был уверен, что сейчас полетят головы, но Цицерон был спокоен. Он остановил процессию.
— Не поддавайтесь на провокацию, — крикнул хозяин. — Не позволяйте им начать ссору. — А затем, повернувшись к Клавдию, сказал: — Тебе надо было послушаться моего совета и отправиться в изгнание. Та дорога, по которой ты решил пойти, ведет только в одно место.
— И куда же? — издевательски улыбнулся Клавдий.
— Вон туда, — ответил Цицерон, показывая на Карцер, — на конец веревки.
— Ответ неправильный, — ответил Клавдий и показал в противоположном направлении на ростры, окруженные статуями, выполненными во весь рост. — Когда-нибудь я буду стоять там, среди героев Рима.
— Да неужели? А скажи, тебя изобразят с лирой или в женских одеждах? — Мы все рассмеялись. — Публий Клавдий Пульхр: первый герой Ордена Трансвеститов? Сомневаюсь. Дай мне пройти.
— С удовольствием, — ответил Клавдий с улыбкой.
Но когда он сделал шаг в сторону, чтобы дать Цицерону пройти, я был потрясен тем, насколько он изменился по сравнению с тем мальчиком, который приходил к нам недавно. Он не просто казался физически больше и сильнее: в его глазах появилась решимость, которой в них раньше не было. Я понял, что он растет на дрожжах своей дурной славы, подпитываясь энергетикой толпы.
— Жена Цезаря была одной из лучших из всех, что у меня были, — тихо сказал Клавдий, когда Цицерон проходил мимо него. — Почти так же хороша, как Клодия. — Он схватил его за локоть и громко произнес: — Я хотел быть твоим другом. Ты должен был стать моим.
— Клавдии друзья ненадежные… — ответил Цицерон, освобождая руку.
— Это да, но зато мы очень надежные враги.
Он доказал, что умеет держать слово. С того самого дня, когда бы Клавдий ни выступал на Форуме, он всегда указывал на дом Цицерона, расположившийся на склоне Палатинского холма высоко над головами толпы, как на идеальный символ диктатуры:
— Посмотрите, как тиран, который убивает граждан без суда и следствия, смог на этом нажиться. Неудивительно, что он опять жаждет крови.
Цицерон не оставался в долгу. Взаимные оскорбления становились все более и более резкими. Иногда мы с Цицероном стояли на террасе и наблюдали за действиями этого начинающего демагога, и хотя мы были слишком далеко, чтобы слышать, что он говорил, аплодисменты толпы были отлично слышны, и я хорошо видел, что происходит: монстр, которого Цицерон однажды уничтожил, возвращался к жизни.
XIV
Где-то в середине марта к Цицерону пришел Гортензий. За ним следовал Катулл, и когда тот вошел, он, как никогда, был похож на старую черепаху, лишенную панциря. Ему недавно удалили последние зубы, и физическая травма от этой операции, долгие месяцы агонии до нее и почти полное изменение контуров его рта после привели к тому, что он выглядел старше своих шестидесяти. Изо рта у него постоянно текла слюна, и в руках он держал влажный платок, испачканный чем-то желтым. Кого-то он мне напоминал. Сначала я не мог вспомнить кого, а потом вспомнил — Рабирия. Цицерон вскочил, чтобы помочь ему сесть, но Катулл отмахнулся от помощи, прошамкав, что с ним все в порядке.
— Эта идиотская ситуация с Клавдием не может продолжаться вечно, — начал Гортензий.
— Полностью с тобой согласен, — сказал Цицерон, который, как я знал, начинал уже жалеть о том, что ввязался в эту разрушительную словесную битву. — Правительство совсем не работает. Наши враги смеются над нами.
— Суд должен начаться как можно скорее. Предлагаю отказаться от требования, чтобы присяжные назначались городским претором.
— А как, в этом случае, будут отбираться присяжные?
— Как всегда, жребием.
— А не получится так, что в число присяжных попадут сомнительные личности? Мы же не хотим, чтобы негодяя оправдали? Это будет катастрофой.
— Оправдание исключается. Когда любой суд увидит улики, собранные против него, обвинительный приговор гарантирован. Ведь нам нужно простое большинство. Думаю, что нам надо больше доверять здравомыслию римлян.
— Он будет раздавлен свидетельскими показаниями, — вставил Катулл, прижимая запятнанный платок ко рту, — и чем скорее, тем лучше.
— А Фуфий согласится отозвать вето, если мы откажемся от пункта о выборе присяжных?
— Он обещал мне, при условии, что мы также заменим приговор с казни на изгнание.
— А что говорит Лукулл?
— Ему нужен суд на любых условиях. Ты же знаешь, он годы готовился к этому дню. У него целая когорта свидетелей, готовых под присягой заявить о развратности Клавдия — даже рабыни, которые в Мицениуме меняли простыни после того, как он трахал своих сестер.
— О, боги! А надо ли сообщать толпе такие подробности?
— Я никогда не слышал о таком отвратительном поведении, — пробормотал Катулл. — Пора вычистить эти авгиевы конюшни, иначе мы все захлебнемся в навозе.
