Николь Галланд - Трон императора: История Четвертого крестового похода
— Ал-уд, — продолжала, изображая игру на лютне. — Двое детей.
В толпе начали переглядываться. Прокатился рокот.
— Отец? — властно потребовал один из мужчин.
Я скорчил виноватую гримасу и покачал головой.
— Ты? — спросил старик.
Я растерялся.
— Франж, — виновато произнес я арабское слово, обозначающее всех людей с Запада.
Народ опять начал переглядываться. Мне надо было доказать, что я не опасен. Мужчины, стоявшие ближе к железным воротам, все время вытягивали шею, стараясь разглядеть, что там делают крестоносцы на верху склона. Я подумал минуту, закусив губу, а потом поднял палец, словно говоря: «Есть, сейчас покажу».
— Спуститься? — спросил я позволения.
Если бы я остался на воротах чуть дольше, то настоящие франжи меня бы заметили, а заодно и всю толпу. Народ, должно быть, тоже это сообразил, потому что мне неохотно подали знак спускаться.
Я перекинул ногу через украшения, которыми заканчивались ворота, и спустился вниз, а мужчины с испуганными лицами продолжали поглядывать наверх, за ворота. Когда мои ноги коснулись земли, я развернулся к толпе и увидел семь ножей перед своим носом. Я поднял руки, показывая, что не несу зла. Самый старый из них что-то проворчал, и вооруженные мужчины слегка попятились, но продолжали метать в меня злобные взгляды и ножей не спрятали.
Я опустился на колени перед старейшиной и жестом попросил его руку. После колебаний он протянул мне руку ладонью вниз. Толпа придвинулась поближе, готовая встать на его защиту в любую секунду.
Я перевернул шишковатую руку старика ладонью вверх, постучал по ней мозолистым пальцем и с хорошим (надеюсь) выговором, как это делала Джамиля, продекламировал:
— Букит майя. Я афур шараб швейя.
Люди удивились. Это была первая строчка детского стишка, в котором на иудейском варианте арабского рассказывалось о птичке, утоляющей жажду капелькой воды, или что-то в этом духе, в общем, детский лепет. Джамиля от скуки научила меня этому стишку, когда мы зимовали в Задаре.
Нужно было торопиться, поскольку в толпе росло нетерпение. Я взял мизинец старика и сказал:
— Ха'йе тух'бус («Эта маленькая девочка печет»). — Отпустив мизинец, я с серьезным видом взял четвертый палец. — Ха'йе ту'уджин («Этот месит тесто»).
Послышались осторожные смешки, которые распространились как круги по воде. Я перешел к среднему пальцу старика и помахал им; старик процитировал со мной в один голос:
— Ха'йе тут'бух («Этот варит кашу»). — Настала очередь указательного пальца: — Ха'йе тикнусс («Этот метет»). — И на большом пальце я завершил декламацию: — Ха'йе твадии рудвии ан Баба («Этот готовит обед папе»).
После этого я сделал вид, что собираюсь пробежать пальцами по его руке. Старик инстинктивно поморщился, улыбнулся и отдернул руку, словно боялся щекотки. Потом он изумленно уставился на меня.
Через секунду он повернул голову к толпе и что-то произнес. Мне удалось разобрать имя Самуила бен-Давида.
Толпа расступилась, и вперед вышел высокий, хорошо одетый мужчина чуть старше меня. Сделав несколько шагов, он остановился рядом со старейшиной, к которому обращался почтительно, называя его словом, похожим на «равван». Этот молодой человек своей серьезностью напомнил мне Джамилю, когда я впервые ее увидел. Но масти он был совершенно другой — светленький, почти как фламандец, волосы с рыжеватым оттенком, взгляд пронзительный, умный. Старик отдал молодому какие-то распоряжения, и тот повернулся ко мне.
— Я говорю по-французски, — произнес он. — Ты скажешь мне, где Джамиля. Мы знаем ее. Плохо, что собралась толпа. Кроме того, этим людям все равно нужно возвращаться к своим делам, готовиться к отражению атаки.
Вот так субботним вечером я оказался внутри иудейского дома.
Если не считать Задара, это был один из тех немногих случаев в моей жизни, когда мне удалось побывать в настоящем доме. Детство мое прошло в примитивном замке. Три года я провел в келье аскета-отшельника и в аббатстве. Бывал и в крестьянских хижинах, но все больше мимолетно. Тут впервые увидел удобное жилье простого люда, дающее ощущение настоящего дома, где жизнь течет спокойно, где хранят семейные традиции. Меня самого удивило, насколько чужеродным элементом я ощутил себя в этой опрятной комнатушке. Было непонятно, кто здесь живет и почему Самуил со старейшиной выбрали именно этот дом. Большинство мужчин разошлись, унеся с собой ножи, к моему облегчению. Остались только Самуил и старейшина.
В доме, как и во всем небольшом поселении, было тихо, но все буквально содрогалось от напряжения. Как странно, что вся община занималась своими обычными делами — люди гуляли, ели, молились, а тем временем по другую сторону стены разгоралась битва за Галатскую башню. Из глубины дома в комнату заглянула старуха. Она вошла, держа в руках разбухшую котомку: видимо, собирала вещи, намереваясь бежать, прежде чем в Перу ворвутся мародеры-крестоносцы. Вероятно, община занималась все-таки не совсем обычными делами.
Никто не развел огня, чтобы приготовить пищу, не зажег свечей, хотя на столике стоял пустой двурогий канделябр. Впрочем, достаточно было и уличного света — окна выходили на юг и глядели на летний вечер с такого крутого холма, что была видна крыша соседнего деревянного дома.
Старуха, хозяйка этого дома, чем-то напоминала Джамилю, но только в той же степени, в какой люди в толпе походят друг на друга. Как и у Джамили, у нее были темные глаза и смуглая кожа, широкие бедра и плечи, но узкая талия. Круглое лицо с резкими чертами. Как и в Джамиле, в ней чувствовалось достоинство, граничащее с высокомерием, хотя она явно была в смятении. Мой толмач, видимо, извинялся перед ней, как мне показалось вначале, за то, что мы вторглись в ее дом в субботу. Или, что более вероятно, за то, что прервали ее подготовку к побегу. Но что бы он ни говорил, от его слов она с грохотом выронила котомку и уставилась на меня в таком ужасе, что я чуть было сам не начал извиняться. Старик и хозяйка дома обменялись несколькими сухо произнесенными фразами. Наконец молодой человек повернулся ко мне.
— Откуда ты знаешь Джамилю?
— Я знаю какую-то Джамилю. Откуда мне знать, что она ваша Джамиля?
Теперь, когда мне удалось так близко подобраться к тому, чтобы вернуть ее в общину, я вдруг почувствовал, что не хочу этого. Все здесь казалось мне чужим, никак не связанным с ее жизнью.
Самуил холодно посмотрел на меня.
— Когда-то здесь жила девочка, которой сейчас около тридцати лет. Ее родители — Исаак и Руфь. Они переехали в Геную, когда Джамиля была ребенком. Во Франции она вышла замуж за врача, с которым была знакома еще в Пере. Они уехали в Египет, во дворец предводителя мусульман, и у них родилось двое детей — Вениамин и Мириам. Нам рассказывали, что пять лет назад германцы там устроили бойню, и больше мы ничего о ней не слышали.
У меня сжалось в груди. Нет, все-таки я потеряю ее, отдам этим чужакам.
— Да, она та самая женщина. На дворец напали, ее родных убили, а саму Джамилю увез в плен один венецианец.
Самуил быстро заморгал. Старуха от нетерпения дернула его за руку. Он что-то тихо произнес. Такая реакция была для меня неожиданной. Хозяйка дома чуть ли не бросилась на меня с кулаками, громко чего-то требуя.
Не зная, что сказать, я решил закончить рассказ как можно более лаконично:
— Мы отплыли из Венеции и привезли ее с собой. Сейчас она в армейском лагере.
Самуил оцепенело повторил все слово в слово, едва шевеля губами. Старики охнули, потом женщина начала всхлипывать.
— Почему ты это сделал? — сурово спросил Самуил.
— Ой, ну сам знаешь, поступил как христианин. — Самуил не воспринял иронии, и тогда я просто махнул рукой. — Не обращай внимания. Просто взял и сделал. Она выглядела такой печальной, и все, что с ней случилось, было несправедливо, вот мне и захотелось ей помочь. Пилигримы не знают, кто она такая. Не стоит это переводить, — добавил я, когда Самуил, изумленно приклеившись ко мне взглядом, начал бормотать на своем языке. — Она в шатре Грегора Майнцского, лучшего человека во всей армии.
Самуил напрягся.
— Лучшего воина, ты хочешь сказать. Лучшего убийцы. К тому же германца?
— Я не видел, как он сражается. Он просто хороший человек. Сердцем хороший.
— Несомненно, настоящий Иуда Маккавей,[31] — с сарказмом изрек Самуил. — Второй Осия.[32] Возрожденный Гедеон.[33]
— Нет. Он действительно пытался отговорить военачальников от сражения. Джамиля находится под его защитой.
— Не сомневаюсь, — мрачно произнес Самуил. — Не знаю, право, как сказать…
— Клянусь тебе, он ее не коснулся. Есть ли у нее здесь родные?
Самуил нетерпеливо покачал головой.
— Ты разве не понял, почему мы привели тебя в этот дом? Эта женщина, Девора, — бабушка Джамили.
