Николь Галланд - Трон императора: История Четвертого крестового похода
Ворота распахнулись, и одновременно с вершины башни обрушился дождь зажженных стрел, полетевших на корабли, стоявшие у берега. Катапульта на крыше башни метала огромные булыжники. Поднять их наверх могли только человек двадцать дюжих мужчин. Ни одного корабля камни не задели, но подняли такие волны, что перевернулось несколько баркасов. Склон холма непрерывно обстреливался зажженными стрелами, а из ворот башни продолжал выливаться поток солдат.
Возле основания башни уже пал целый отряд фламандских пехотинцев. Пока Балдуин Фландрский выкрикивал приказы, пытаясь построить свой батальон, фламандские рыцари и бароны собрались вместе и, более защищенные, чем пехотинцы, пошли в атаку на прибывающих греков. Остальные воины, с трудом передвигавшиеся по неровному склону, все-таки добрались до своего оружия, и уже через несколько минут преимущество внезапности для греков закончилось.
Преимущество высоты, однако, по-прежнему для них существовало, так как большинство из нас находилось ниже их на склоне. Греки окружили Жака д'Авеня, фламандского барона, — возможно, по ошибке приняв его за великого Балдуина Фландрского, так как их вымпелы похожи, — и нанесли ему удар мечом по лицу. Его, истекающего кровью, поволокли вверх по холму, к башне. Полагаю, они намеревались сбросить его с верхней площадки, прямо к нашим ногам.
Вокруг царила такая неразбериха, что никто ему не смог помочь, пока рыцаря не дотащили почти до самых ворот. Но тут, прямо как описывается в героической балладе, один фламандец совершил подвиг, продемонстрировав невероятную преданность. Прорвавшись к своему коню, он вскочил в седло, выхватил меч и поскакал во всю прыть вверх по склону к башне, один, без прикрытия. По пути он разил каждого, кто к нему приближался, а когда добрался до греков, похитивших его хозяина, то великолепными ударами снес головы двоим, перекинул раненого барона через холку коня и помчался вместе с ним вниз по склону, где было безопасно. При этом герой не получил ни царапины.
Мы, до которых греки пока не добрались, наблюдали за происходящим от подножия холма, словно за турниром. Мы зааплодировали и встретили героя радостными криками, хлопая друг друга по ладоням, словно бились об заклад. Настроение мгновенно переменилось: через несколько секунд половина рыцарей уже сидели в седлах. Лошади под нами начали тяжелый подъем в гору, когда утреннее солнце светило в спину, и началась наша мощная контратака.
Едва мы превратились во всадников, у греческих солдат не осталось ни одного шанса. Как и вчера, они запаниковали и попытались бежать. Некоторые кинулись с холма к воде, где заканчивалась огромная цепь, переброшенная через бухту, — она была толщиной с руку кузнеца, который ее выковал. Такая цепь выдержала бы сколько угодно человек, но когда они поползли по ней, как муравьи, то превратились в легкие мишени для арбалетчиков на кораблях. Раненые с криками падали в воду и погибали. Другие побежали к баржам и лодкам, которые накануне ночью коварно перевезли их сюда, но и здесь они оказались на открытом пространстве, так что многих ждала смерть.
Несколько сотен варягов, однако, развернулись обратно к башне, намереваясь замкнуть ворота. Все это время с башни лился греческий огонь — часть его летела на стрелах, какую-то часть выдували через трубки.
Мой брат Отто первым сообразил, что ворота башни вот-вот захлопнутся, и криками привлек мое внимание. Мы пришпорили Самму и Оро, перейдя на галоп, с трудом прорвались к башне и спрыгнули с седел, прежде чем лошади остановились. Оба споткнулись от такого тяжелого приземления, но потом вновь обрели равновесие и, словно отрепетировав заранее, перешагнули порог и навалились всем весом на одну из створок ворот, пока варяги старались сомкнуть их. Пришлось принять удары мечей, топоров, кинжалов. Все они отражались от наших кольчуг, но, клянусь головой святого Иоанна, мы были бы обречены, если бы не помощь франков, тут же кинувшихся к нам на выручку.
Ворота замедлили ход на своих огромных скрипящих шарнирах, но не остановились. Мы с Отто оказались зажатыми в тисках, когда створки сблизились. Через секунду нас раздавило бы в лепешку, но другие всадники зацепили края ворот крюками и развели створки в стороны. В образовавшийся проход свободно проехали вооруженные крестоносцы и ворвались в башню. Задыхаясь от усталости, мы с Отто ринулись вместе с ними. Вокруг было столько людей, что нам с трудом удалось вынуть мечи.
Я был воспитан как воин; армейская выучка засела во мне гораздо глубже, чем религиозный пыл, а гнев, накопившийся за последние десять месяцев, искал выхода. Держа меч обеими руками, я замахнулся на какого-то варяга и почувствовал приступ удовлетворения, когда лезвие меча перерубило ему хребет у шеи. Охранник повалился на пол, где его затоптали его же товарищи, но к тому времени я успел развернуться, выставив перед собой щит, и нанести второй удар уже по другому часовому, на этот раз на уровне пояса. Лезвие меча легко скользнуло под доспехи из пластин внахлест, я сделал выпад, проткнув противнику живот, и рывком отбросил его к стене. Тело заскользило на пол, оставляя на стене кровавый след. Стрелы сыпались градом с верхних этажей и невыносимо громко стучали по моему шлему. Из-за шлема видимость была затруднена, но я повернулся и все-таки нашел Отто, когда тот сражался с охранником — нет, больше не сражался. Отто одолел его. Перерубил противнику грудь пополам. Я снова развернулся в поисках новой цели. Большинство византийцев успело скрыться на верхних этажах. Их преследовала такая густая толпа пилигримов, что места еще одному рыцарю не нашлось.
Через секунду с вершины башни истошно просигналила труба, сообщая, что греки сдались.
Вокруг башни шло шумное веселье. Я, как и все, кто вскарабкался на деревья и спрятался за хижины, вернулся на твердую землю. Остатки греческих солдат и варягов сидели под замком в подвале.
По иронии судьбы, вокруг маленькой башни разбушевался такой пожар, что к тому месту, где располагался механизм цепи, до сих пор никто не смог подступиться. Весь смысл атаки заключался в том, чтобы опустить эту чертову цепь, но даже победа не дала желаемых результатов. Поэтому венецианцы предприняли более прямой подход: сев на борт «Орла», самого большого судна с обитым железом носом, они пошли тараном на знаменитую цепь и разорвали ее.
«Орел» вошел в бухту, и половина флота последовала за ним.
За битвой у Галатской башни наблюдали сотни тысяч жителей Константинополя с другого берега бухты. Они расположились на городских стенах и на вершинах холмов за этими стенами. То, что башня пала, уже вносило тревогу. Но никто никогда за всю историю не разрывал цепи. Ни одно неприятельское судно никогда не вторгалось в бухту. Между бухтой и городом стояла защитная стена, но ее никогда не проверяли в деле, потому что никому еще ни разу не удалось подойти так близко. Толпы зрителей притихли, напуганные и обозленные на своего императора за то, что тот допустил такое. На их глазах венецианский флот медленно зашел в бухту и пришвартовался. Под дождем стрел деревянные дома на склоне занялись огнем и сгорели дотла.
Константинопольцы смотрели, как Перу, иудейское поселение, сровняли с землей.
Как только я понял, что происходит, сразу побежал к воротам Перы и попытался на них взобраться. От бушующего за стенами пламени железные створки нестерпимо раскалились. Пришлось оторвать куски от штанин и обмотать ими ладони, чтобы перелезть через ворота. Уже за стеной мною овладело отчаяние: помогать здесь было некому. Все жители, включая бабушку Джамили, раввина, парня по имени Самуил, либо спаслись бегством, либо превратились в пепел. Сквозь языки пламени и завесу удушающего дыма с хлопьями сажи я не разглядел ничего знакомого из того, что видел накануне. От жара и копоти, кружившей над руинами, где еще вчера стояло целое поселение, было невозможно дышать. Наконец я перелез через ворота обратно, едва не погибнув, борясь с дурнотой и выкрикивая проклятия.
Грегор с Отто вернулись в лагерь только к вечеру. За ними плелись оруженосцы, ведя в поводу лошадей. Воины были без сил, все в синяках, но в приподнятом настроении. Они сияли, довольные тем, как славно потрудились, пока не увидели меня, черного от сажи, в лохмотьях.
Я молча уставился на них. Не столько на их лица — благо они поснимали шлемы, — сколько на одежду. Плащи были залиты кровью и грязью, успевшей к этому времени подсохнуть, но начавшей источать нестерпимое зловоние на неярком солнце. Я постарался напомнить самому себе, что кровь и грязь — это хорошо. Значит, эта безумная кампания близка к завершению. Значит, город, должно быть, удивлен доблестью нашей армии. Значит, узурпатор почти лишился трона. Значит, мы в самом скором времени коронуем царевича Алексея и уберемся отсюда. На лице Грегора читалась радостная надежда, что все именно так и будет, что он не зря пролил эту кровь. Но сейчас мне уже было все равно, я ничему не верил.
