Тайна Моря - Стокер Брэм

— Значит, мне уже не считать вас человеком чести?

Его лицо опасно помрачнело, но всю надменную гордость стерло выражение отчаяния и скорби, когда он с печалью ответил:

— Увы, не знаю. Я в руках Господа! Пусть Он распорядится мной милосердно и не позволит сойти в могилу обесчещенным. Но путь для меня уже проложен, и к чему он приведет, то мне заранее неведомо.

Отчего-то я почувствовал себя плутом. Я не против честной схватки — или любой схватки, как мы понимали ее в начале. Но это было немыслимо. Он показал, что готов отдать все, что имеет, лишь бы исполнить поручение и освободиться, а я будто сыграл роль в том, что он вынужден пойти дорогой бесчестья. Это было несправедливо и по отношению ко мне. Я всегда старался поступать благородно и милосердно, и от нынешней вынужденной причастности к падению другого мне было тяжело. Воистину, тернист путь богатства, а когда в погоне за золотом замешаны война, политика и интриги, страдания ждут всякого, кому не посчастливится в нее вовлечься. Моя решимость слабела, и, не сомневаюсь, поддавшись моменту, я мог сделать испанцу скоропалительное предложение, как вновь вспомнилось назначение сокровища и возникла мысль о том, что подумает Марджори, если я позволю сокровищу угодить в руки тех, кто применит его против ее страны. Как бы то ни было, надеяться на то, что дон Бернардино пойдет на компромисс, не приходилось. Его единственной целью, слепой и неколебимой, было исполнить обязательство, установленное предком, и вернуть сокровище в Испанию, чтобы та его вернула — или не вернула — папе. Я до того сосредоточил все внимание на дилемме, что не замечал ничего вокруг. Я только смутно понимал, что взгляд испанца блуждает по комнате, ищет в слепой агонии отчаяния, терзавшей его душу, хоть какой-то намек или спасение.

И вдруг я разом осознал, что произошло за эти несколько секунд. Он изумленными глазами смотрел на выхваченную игрой света гору металлических шкатулок, потемневших после трех веков в соленой воде и сложенных на пристенном столике среди всякой всячины.

Пламя вспыхнуло в его глазах, он поднял руку и показал на шкатулки со словами:

— Так сокровище найдено!

Глава XLII. Борьба

Думаю, в первые мгновения мысли испанца покорило чистое удивление. Но он быстро его переборол, и тогда вся его вспыльчивая натура словно изверглась потоком:

— Так все ученые аргументы, которыми вы меня дурачили, — лишь ширма, чтобы скрыть, что вы завладели сокровищами, доверенными мне, и только мне. Мне надо было догадаться, что без этой уверенности вы бы не были так упрямы в ответ на мое предложение, учитывая его искренность. Надо было догадаться и по другим причинам! Та старуха, которая следит за вами глазами, что видят больше обычных глаз, у которой есть свои причины вам не доверять, — она мне рассказала про ваши еженощные труды, будто вы копаете в подвале могилу. Поберегитесь, чтобы это действительно не стало так! Я страж этого сокровища — и я в отчаянии! Я уже сказал, что ни перед чем не остановлюсь: все средства хороши ради чести отцов. Мы здесь одни! Я вооружен — и уже обрек свою жизнь этой цели. Сдавайтесь же!

В мгновение ока он выхватил из-за пазухи кинжал и занес над головой, готовый ударить или метнуть. Но я уже все прочитал по его глазам. С тех пор как Марджори стала угрожать опасность, я не расставался с револьвером: даже по ночам он лежал под моей подушкой. Наша частая учебная стрельба с Марджори и старый трюк ее отца для опережения врага, которому она меня научила, сослужили мне добрую службу. Пока он тянулся за кинжалом, я уже взял его на мушку — свои слова он договаривал прямо в дуло моего шестизарядника.

Я произнес как можно тише — требовались немалые усилия, чтобы сохранять спокойствие перед лицом внезапного нападения:

— Бросайте кинжал! Живо — или выбью его пулей!

Он понял, что беспомощен. Со вздохом отчаяния он разжал пальцы — и кинжал зазвенел на полу.

Я продолжил:

— Теперь поднимите руки над головой, и повыше! Отойдите к стене!

Так он и сделал, и смотрел на меня оттуда с презрительной улыбкой. Я наклонился и правой рукой поднял кинжал, все еще целясь левой. Я положил кинжал на дальний конец стола и подошел к испанцу. Он не шевелился, но я видел, что он смеряет меня оценивающим взглядом. Это не пугало, поскольку я знал свою силу и вдобавок догадался: будь при нем другое оружие, он бы не взвешивал сейчас свои шансы в рукопашной. Предупредив, что я по-прежнему держу его на прицеле и он должен стоять смирно, потому что от этого зависит его жизнь, я быстро ощупал его — другого оружия не нашлось. Единственным признаком оружия были ножны — их я тоже забрал. Сунув в них кинжал, я убрал его в свой карман; затем выдвинул на середину комнаты стул и жестом велел испанцу сесть. Он угрюмо подчинился.

Восстановив к этому времени ясность мысли, я произнес:

— Прошу меня простить, сэр, за такое унизительное обращение, но уверен, вы помните, что не я первый заговорил на языке силы. Когда вы решили поднять на меня руку в моем собственном доме, вы вынудили меня защищаться. Теперь позвольте ответить на ваши обвинения. Находка клада не имеет ровным счетом никакого отношения к моему взгляду на положение: если бы мы его не нашли, я бы думал точно так же. Даже прибавлю, что теперь, когда сокровища у нас, они уже не кажутся столь вожделенными, как раньше. Лично для меня ни капли не важно, достанутся они мне в итоге или нет, но дело в том, что если я откажусь от своих прав — если мне есть от чего отказываться, — то помогу злодейству против моего дорогого друга. Так не пойдет. Я буду противостоять этому всеми силами!

Испанец увидел свой шанс и начал:

— Но если я сделаю все в своих…

Я оборвал его:

— Сэр, вы не в том положении. По вашим же словам, вы скованы долгом исполнить поручение и вернуть сокровища королю, который вернет их папе, либо вернуть их непосредственно папе.

Он быстро ответил:

— Но я могу поставить условие…

И снова я перебил его, ведь это был тупиковый путь:

— Какое условие? Вам могут приказать — и прикажут, вероятнее всего — исполнить ваш долг. Если откажетесь — по любому мотиву, пусть даже справедливому, ссылаясь на честь или право, — вы не соблюдете главные условия своего поручения. Нет, сэр! Это не частное дело — не мое, не ваше и не нас обоих. Это дело политики! Притом политики международной. Правительство Испании отчаянно нуждается в деньгах. Откуда вам знать, к чему оно прибегнет в бедственном положении, какие средства пустит в ход? Я не сомневаюсь, что, если они пойдут наперекор вашему представлению о честной игре, это доставит вам немалую боль — но что с того? Ваше правительство не заботят ваши пожелания — не больше моих. Ваш король — ребенок, его регент — женщина, а его советники и губернаторы избраны именно для того, чтобы спасти страну [58]. Сэр, вы сами каких-то несколько минут назад сознались в обязанности пойти на все, даже на преступление или бесчестье, чтобы исполнить свой долг. Что там, вы напали с оружием на меня, считая меня безоружным, в моем собственном доме, куда я вас пригласил. Допустим, члены правительства Испании придерживаются своего представления о долге — с равной силой и беспринципностью; тогда один Бог знает, на что они пойдут. Да они сделают что угодно, лишь бы заполучить сокровище, и будут руководствоваться тем, что назовут «здравым расчетом».

Тут же пробудилась его гордость за страну, и он выпалил сгоряча:

— Напомню, сеньор, — и попрошу не забывать, когда говорите с испанцем, — что наши правители не преступники, а люди чести!

Отвечая, я инстинктивно поклонился:

— Сэр, в том я нисколько не сомневаюсь и верю всей душой, что и вы в обычных обстоятельствах человек наивысшей чести. Это доказало ваше самопожертвование; и мое понимание только укрепил вид вашей боли, что принесла даже мысль о бесчестье.

Тут он сам низко поклонился, и благодарность в его глазах глубоко меня тронула.