Тайна Моря - Стокер Брэм

Затем она взяла себя в руки и с бесконечной грацией и нежностью заговорила:

— Боюсь, я была очень эгоистична и нечутка. О! Да, так и есть, — прервала она мои возражения. — Теперь я это знаю. Миссис Джек права. Мне и в голову не приходило, как грубо я себя веду, а ты был со мной так любезен, так терпелив. Что ж, дорогой, с этим кончено! Хочу, не сходя с этого места, сказать, что если ты пожелаешь, то я уйду с тобой хоть завтра — сегодня же, если скажешь, — и мы всему миру объявим о нашем браке и заживем вместе.

Она замолчала, и мы сидели, держась за руки и сплетя пальцы. Я хранил молчание со спокойствием, самого меня поразившим, ведь мысли мои пребывали в смятении. Но откуда-то ко мне — как, очевидно, и к ней — пришло чувство долга. Как мог я принять такую нежную жертву? Сама серьезность того, как она готовилась к этим откровениям, показывала, что ей претит покидать избранный курс. В том, что она меня любит, я и так не сомневался: разве не ради меня она была готова пожертвовать всем? И тогда я ясно увидел перед собой путь.

Поддавшись чувствам, я вскочил и заговорил, зная, что, каким бы большим и сильным мужчиной я ни был, правит мной эта самоотверженная красавица — ведь она для меня больше моих собственных пожеланий, моих надежд, моей души:

— Марджори, ты помнишь, как воссела на трон в пещере и посвятила меня в рыцари? — Она утвердительно склонила голову; ее глаза потупились, лицо и уши залило розовой краской. — Что ж, когда ты нарекла меня своим рыцарем, а я произнес клятву, я не шутил! Для меня то, как ты коснулась моего плеча, значит больше, чем посвящение от самой королевы со всей ее славной тысячелетней родословной. О, дорогая моя, я говорил искренне тогда, как говорю искренне теперь. Я был и есть твой верный рыцарь! Ты — моя дама сердца; рыцарю надлежит служить и делать все, чтобы поступь дамы была легка и не отягощена ничем! Какой соблазн — взять то, что ты мне предложила, и разом уйти в рай нашей новой жизни. Но, дорогая! Дорогая! Соблазн делает меня эгоистом, а мне нельзя думать только о своих желаниях. С тех пор как я увидел твое лицо, я живу мечтой, что настанет время, когда ты, перед кем расстилается весь мир, придешь ко мне по собственной воле. Когда не оглянешься с сожалением ни на что сделанное или несделанное. Я хочу, чтобы ты была счастлива, смотрела только вперед — разве что, оглядываясь, ты и позади себя видишь счастье. Так вот, если ты откажешься от собственных целей и пойдешь со мной с чувством, будто всего лишь сделала выбор, тогда сожаление обо всем упущенном, о вожделенных возможностях, будет только расти и расти, пока… пока не разрастется в несчастье. Позволь процитировать. «Вспоминайте жену Лотову» [48] — это не просто предупреждение об одном случае, это великая аллегория. Мы с тобой молоды, мы оба счастливы, перед нами весь мир и неисчислимо поводов благодарить Господа. Я хочу, чтобы ты наслаждалась всем этим без остатка; и, дорогая моя, я не встану на пути любых твоих желаний. Будь свободна, Марджори, будь вполне свободна! Я хочу, чтобы девушка, которая хранит мой очаг, была той, кто не променяет его больше ни на что во всем белом свете. Разве не стоит этого желать, разве не стоит этого ждать? Возможно, это эгоизм превыше всех эгоизмов — пожалуй, так и есть. Но все же это моя мечта, и я люблю тебя так истинно и неколебимо, что не боюсь ждать!

Во время моей речи Марджори смотрела на меня со все большим и большим обожанием. И вдруг она не выдержала и заплакала так, точно вот-вот разорвется ее сердце. Это тотчас лишило меня всякого самообладания — я принял ее в объятья и пытался утешить. На нее дождем обрушились поцелуи и добрые слова. Наконец она успокоилась и, мягко отстранившись, сказала:

— Ты и сам не знаешь, как хорошо сказал. Я, как никогда в жизни, близка к тому, чтобы отказаться от своих планов. Подожди еще немного, любовь моя. Всего чуть-чуть — быть может, меньше, чем ты думаешь. Но выслушай для своего утешения сейчас и для памяти — на годы вперед: за всю жизнь, что бы ни случилось, я никогда не забуду твоей доброты, твоего великодушия, твоей любви, твоего понимания… твоего!.. Но да, ты и в самом деле мой рыцарь, и я люблю тебя сердцем и душой! — И с этими словами она снова бросилась в мои объятья.

Когда я выехал из Крома после обеда, погода изменилась. В воздухе чувствовался холод, подчеркивающий шуршание сухой листвы, носимой частыми порывами ветра. Нависало предчувствие чего-то мрачного — беды, горя, — хотя я не знал почему. Расставаться с Марджори не хотелось, но мы оба сочли необходимым, чтобы я ушел. Я не забирал почту вот уже три дня, к тому же предстояло позаботиться о тысяче мелочей в уиннифолдском доме. Более того, мы вспомнили о сокровище, перенесенная часть которого — самоцветы — лежала почти на виду в столовой. Мне не хотелось тревожить Марджори собственными смутными страхами: я знал, что ее нынешнее приподнятое настроение и без того неизбежно омрачится. В тиши ночи еще нахлынет воспоминание об испытаниях и переживаниях прошлых дней. Впрочем, новым взором супружеской любви она сама разглядела, что я о чем-то волнуюсь.

Верно угадав, что это касается ее, она тихо произнесла:

— Не тревожься обо мне, любимый. Я обещаю, что ни ногой не ступлю из дома до твоего приезда. Но и ты приезжай завтра как можно раньше, непременно. Почему-то мне не нравится, что ты теперь покидаешь меня. Прежде я не возражала, но сегодня словно все изменилось. Мы уже не те, что прежде, верно же, — с тех пор как нас затопила вода во тьме. Однако я буду послушной. Мне предстоит много своих дел и писем, и время до возвращения моего мужа не будет ползти так мучительно, не покажется долгим.

О! Видеть нежное выражение в ее глазах, видеть любовь, что в них сияла, слышать деликатную воркующую музыку ее голоса. Я уходил, а сердце словно летело обратно к ней и с каждым шагом все сильнее и сильнее натягивало свою привязь — на разрыв. Когда я оглянулся на повороте дороги, петляющей между елей, последнее, что видели мои увлажнившиеся глаза, — взмах ее руки и блеск ее глаз, сливающиеся в один блик белого света.

В своих комнатах в гостинице я нашел множество деловых писем, кое-что — от друзей. Но одно погрузило меня в размышления. Оно было написано рукой Адамса, без указания даты и места, и гласило следующее:

Значит, за нами следили, причем сыщики Секретной службы. Я порадовался, что Марджори обещалась не выходить до моего возвращения. Если ее видели «люди Мака», могли видеть и другие, а глаза других могли оказаться проницательнее, или их логика — вернее. Так или иначе, я счел благоразумным послать ей весточку с предупреждением. Я переписал письмо Адамса, добавив от себя всего пару слов о любви. Как же я поразился, обнаружив, что у меня вышло несколько страниц! Мальчик в гостинице повез его на тележке, запряженной пони, с указанием доставить ответ на Уиннифолд. Для безопасности я адресовал конверт миссис Джек. Затем, написав несколько заметок и телеграмм, я поехал на велосипеде в свой дом на утесе.

День стоял мрачный, и все было серо — как небо, так и море, и даже сами скалы с их венцами из черных водорослей под пеной бьющихся волн. В доме ничего не изменилось, но без огня и с раскрытыми шторами было так мрачно, что я запалил поленья и задернул окна. Стоя в эркере и глядя на тревожное море и прислушиваясь к свисту крепнущего ветра, я ощутил, как меня охватывает великая меланхолия, и затерялся в сумрачном тумане. Сколько помню, мои мысли были о времени, когда я увидел, как из моря за Скейрс поднимается процессия мертвых, и об испанце со свирепым взглядом — единственном в их рядах, взглянувшем на меня живыми глазами. Должно быть, я с головой ушел в свои мысли и не замечал ничего вокруг, поскольку, хоть я никого и не увидел на дороге, вдруг вздрогнул от стука в дверь. Стучали кулаком. Я решил, что это не иначе как мальчик, вернувшийся из Крома, поскольку больше никого не ждал, и немедленно открыл дверь. И отшатнулся в полном изумлении. Там, исполненный серьезности и внутреннего достоинства, самим воплощением слова «джентльмен» высился дон Бернардино. Его глаза, хоть безмятежные и даже ласковые, были глазами того мертвеца из моря. В нескольких футах позади него стояла Гормала Макнил с нетерпеливым выражением лица, плохо прикрытым такой ухмылкой, что я почувствовал себя в ловушке или в чем-то виноватым.