Тайна Моря - Стокер Брэм

Но в великих учетных Книгах Жизни и Смерти всему есть противоположный столбец, и лишь под итоговой чертой подсчитываются прибыль и потери. То самое смирение, что облегчает мысль о смерти, есть лишь равновесие сил, которым нельзя противоречить. В борьбе надежды и отчаяния Крылатая уступает — но не более. Крылья ее бессмертны: вновь они восстанут из огня или воды, после чумы и голода, из красной пелены битвы, когда их оживит какой угодно свет.

Даже когда уста Марджори прижались к моим в нежном поцелуе любви и смерти, крылья Надежды еще трепетали над ее головой. На миг-другой она замерла, словно прислушиваясь или выжидая, а затем издала радостный возглас, восторженно отдавшийся в этом тесном пространстве:

— Ты спасен! Ты спасен! Вода отступает: она опустилась ниже твоих губ.

Даже в этот страшный миг между жизнью и смертью меня не могло не тронуть, каким образом она радуется шансу на наше общее спасение: все ее мысли были только обо мне.

Она не ошиблась. Прилив достиг наивысшей точки — вода опускалась. Мы ждали минуту за минутой, затаив дыхание, вцепившись друг в друга в экстазе надежды и любви. Холод, так долго нас окружавший, лишивший всех чувств и как будто сделавший невозможной саму мысль о движении, наконец утратил свою власть. С оживлением надежды и наши сердца словно забились теплее, кровь защекотала вены. О! Но как же долго тянулось время там, во тьме, когда немая вода отступала дюйм за дюймом с почти немыслимой медлительностью. Уже вскоре тяжесть ожидания сделалась почти невыносимой; хотелось заговорить с Марджори, чтобы заговорила она и не умолкала, иначе бы мы оба сломались — даже в самый последний момент. Ожидая смерти, мы держались за свою решимость, слепо готовые бороться до конца, пусть и смирившись с неизбежным. Но теперь к страхам прибавилось нетерпение. Мы не знали предела своей стойкости, и сам Ужас, хлопая крыльями, завис над нами.

Воистину, мгновения наступления Жизни дольше часов наступления Смерти.

Глава XXXVII. Полсуток

Когда вода до того опустилась, что мы смогли сесть на карнизе, несколько минут мы отдыхали, чтобы сгладить напряжение долгой и ужасной неподвижности в тесноте и холоде. Но уже скоро холод напомнил о себе, и мы снова встали и стояли, пока из воды не показался весь карниз. Затем мы насладились новообретенной свободой, если слово «насладились» применимо к нашему измождению и стучащим зубам. Я усадил Марджори к себе на колени, чтобы греться вместе и чтобы избавить ее от соприкосновения с промозглым камнем. Мы выжали одежду как могли и пережидали вторую часть нашего заключения во тьме, уже ничего не опасаясь. Мы прекрасно знали, что прилив забрался выше жестяного ящика в углу пещеры, и негласно оттягивали миг признания неизбежного. Наконец, когда озноб оставил Марджори и она уже не так дрожала, она поднялась и попыталась спустить ящик. Она не дотягивалась, и тогда его вытащил я. Затем мы вернулись на свои места на краю карниза и заглянули внутрь ящика.

Какое это было плачевное и беспомощное занятие! В темноте все казалось незнакомым, как формой, так и размером. Наши мокрые руки толком не отличали влажное от сухого. Только когда мы поняли, что ящик полон воды, смирились с мыслью, что на свет рассчитывать не приходится и что надо запастись терпением, насколько возможно, чтобы преодолеть туннель вслепую. Кажется, Марджори всплакнула. Она скрыла это от меня по-своему, по-женски, но у души тоже есть глаза, способные пронзить даже кромешный сумрак, и я знал, что она плакала, пусть мои чувства не могли этого подтвердить. И пусть мне ничего не сказали мои мокрые руки, коснувшись ее лица. И все же на свой лад мы были счастливы. Страх смерти миновал, мы лишь ждали тепла и света. И знали, что с каждой минутой, с каждым вдохом вода отступает все дальше, знали, что найдем на ощупь путь из пещеры. Теперь мы радовались, что здесь нет лабиринта проходов, и еще больше радовались, что никуда не делась наша подсказка — путеводная веревка. Мы легко могли найти ее там, где оставили, раз в воде не было течения, чтобы уволочь ее прочь.

Решив, что времени прошло достаточно, хоть и ползло оно неповоротливо, мы поцеловались и предприняли первую попытку к спасению.

Веревка отыскалась без труда, и с нею в руках мы неторопливо двинулись вдоль шершавой стены. Я придерживал Марджори за собой, правее, нащупывая путь левой рукой. Я опасался, как бы мою жену не задели торчащие тут и там острые отростки скалы. И правильно делал: в первую же дюжину ярдов я набил таких синяков, что на ее нежной коже могли бы остаться шрамы. Впрочем, затем я стал ученым и тщательно ощупывал стену перед тем, как сделать шаг. На том же горьком опыте я узнал, что веревка, натягиваясь на углах и поворотах, вела меня ближе к стене, а не шла посередине прохода, где мы ее оставляли изначально.

После первых двух изгибов настал трудный момент: здесь потолок опускался, и мы не знали, достаточно ли спáла вода, чтобы пропустить нас. Мы заходили на глубину, Марджори все еще следовала за мной, хоть я предпочел бы отправиться на разведку один. Продвинувшись, мы обнаружили, что потолок уходит под воду. Тогда мы вернулись и стали ждать — казалось, долгое, очень долгое время. Затем, предприняв вторую вылазку, мы обнаружили, что, хоть вода еще стоит высоко, между камнями и поверхностью все же появилась пара дюймов.

Ободрившись, мы медленно двинулись вперед и с радостно забившимися сердцами наконец смогли распрямиться и поднять головы свободно. Завала камней мы достигли в считаные минуты; затем, держась за веревку, вскарабкались, как могли, к узкому проему. Я старался по возможности помогать Марджори, но тут она нисколько не уступала мне — что там, даже опережала, ведь ей на выручку приходила женская интуиция, и потому она первой достигла узкой дыры. Затем мы очень осторожно слезли с обратной стороны и, все еще не выпуская путеводную нить, добрались наконец-таки до лебедки, спускавшей нас в пещеру. Однако нас ждал сюрприз, поскольку мы ожидали увидеть в проеме над ней гостеприимный свет.

Поначалу в завихрении мыслей я вообразил было, что произошло страшное: рухнул камень, случился обвал. Потом решил, что нас кто-то выследил и пытался закрыть в пещере навсегда. Какие только мысли не приходят в голову после долгого срока в непроглядной темноте, — так странно ли, что даже низменные, жестокие преступники без капли воображения ведут себя как шелковые, посидев в темной яме! Марджори сперва промолчала, но, когда заговорила, из ее слов стало ясно, что подобные идеи посетили и ее.

В ее голосе узнаваемо звучало облегчение, явственно следовавшее за какой-то тревожной мыслью:

— Ну конечно, откуда же ему взяться! Всего лишь сгорели все фонари и свечи. Мы и забыли, сколько времени прошло, но они — нет!

Теперь все встало на свои места. Мы провели так много часов в пещере, что огонь погас, а естественного освещения в пещере не было испокон веков.

Сладить с лебедкой в темноте, с окоченевшими руками оказалось непросто. Впрочем, надежда превозмогает все, и уже скоро Марджори возносилась через отверстие в скале. Я криком попросил ее как можно скорее зажечь свет, но она наотрез отказалась делать что-либо, пока я не окажусь подле нее. Когда я опоясался веревкой, мы оба стали тянуть — и за какие-то секунды я тоже проник в подвал. Там я быстро нашел спички — и о! великолепное зрелище света, пусть и в виде мерцающего огонька. Мы не медлили ни секунды, а сразу направились к двери, которую я отпер, и вбежали по ступенькам. Окно в крыше, освещавшее лестницу, пылало от солнечных лучей, и нас омыло их сиянием. Секунду-другую мы не могли опомниться и только моргали под этим величественным светом.

А затем, с невообразимой скоростью, к нам вернулись безмятежность и уверенность, присущие дневному времени. В долю секунды мы снова оказались в реалиях жизни, а долгая ночь тьмы и страха осталась позади, словно кошмар.

Я поторопил Марджори в комнату, где она переодевалась и где хранилась ее одежда, а сам пошел разжигать огонь. Камин в столовой был сложен на старинный манер, широким и глубоким, а рядом висела старая красивая стальная полка со скобами для кастрюль и сковородок. Я решил, что лучше развести огонь здесь, раз это самый большой камин в доме. Я натащил из кладовой у кухни охапку сухого дрока, навалил сверху наколотых сосновых дров. Хватило и одной спички — в камине вмиг занялось, заревело большое пламя. Я налил воды в большой медный чайник и повесил его над огнем, а затем, увидев, как от моей мокрой одежды поднимается пар, побежал к себе. Растершись так, что аж кожа засияла, и умывшись, наслаждаясь при этом каждой секундой, я переоделся во все сухое.