Эжен Лабом - От триумфа до разгрома. Русская кампания 1812-го года
13-е ноября. Дул сильный и ледяной ветер. Нам казалось, что в тот момент было не менее 22-х градусов мороза.[140] Не в силах стоять на одном месте, мы рассыпались по улицам, каждый надеялся найти хоть что-нибудь съестное. Смоленск построен на склоне горы, и подъем был таким крутым и скользким, что нам пришлось ползти на четвереньках, хватаясь за все, что торчало из-под снега. Мы достигли, наконец, вершины, где находилась большая площадь и несколько домов, менее всех пострадавших от пожара. Несмотря на сильный холод, мы больше интересовались едой, чем жильем. Нескольких гарнизонных солдат, которым раздали небольшое количество хлеба, мы силой заставили продать его нам. Тех же, кто купил его, их товарищи умоляли поделиться с ними. Солдаты и офицеры смешались в толпу и жадно ели прямо на улице все, что им удалось купить, любую пищу, даже самую грубую и отвратительную. В это время появились казаки. Мы ясно видели, как они бродили по окрестным холмам и стреляли в наши войска, находившиеся под городом. Наш 4-й корпус получил приказ уничтожить их, и вице-король лично решил принять в этом участие. Его сопровождал генерал Джиффленга со своими помощниками – адъютантами Таше, Лабедойером и Межаном, а также офицером артиллерии Корнером – людьми мужественными, незаменимыми в несчастье, и всегда готовыми к любым опасностям.
Очень трудно было найти помещение. Домов было мало, а людей очень много. Теснясь в самых больших сохранившихся домах, мы с нетерпением ждали раздачи пайков. Но для соблюдения всех формальностей потребовалось много времени, наступила ночь, а мы еще ничего не получили. Снова пришлось рыскать по улицам с золотом в руках, умоляя солдат Императорской Гвардии продать нам что-нибудь съестное, чтобы выжить. Они, элита армии, всегда имели достаточное количество провианта, в то время как мы нуждались во всем.
Таким образом, Смоленск, в котором, как мы считали, закончатся наши несчастья, жестоко разрушил наши надежды и стал свидетелем нашего величайшего позора и нашего самого глубокого отчаяния. Солдаты, которые не могли найти приют, расположились на улицах, а несколько часов спустя их находили мертвыми возле их костров. Больницы, церкви и другие общественные здания не могли вместить всех больных и раненых – их были тысячи. Эти несчастные, подвергавшиеся всем суровостям морозной ночи, либо лежали на телегах, в фургонах, или зарядных ящиках, либо погибали, так и не найдя убежища. Нам обещали, что мы получим в Смоленске все необходимое, но ничего не было предпринято, чтобы поддержать нас, ничего не было приготовлено, чтобы помочь армии, чье спасение зависело от того города. Отчаяние охватило всех нас. Каждый заботился только о самом себе. О чести и долге никто даже не думал, иначе говоря, мы больше не желали подчиняться приказам государя, который ничего не сделал для того, чтобы добыть хлеба для тех, кто для удовлетворения его амбиций жертвовал своей жизнью.
Мы замечали что те, кто когда-то были самым веселыми и неустрашимыми, изменились совершенно, теперь они говорили лишь о бедствиях и опасностях.[141] Одна мысль занимала их умы – страна, которую им не суждено было снова увидеть. Единственное, о чем они постоянно думали – о смерти, подстерегающей их на каждом шагу. С мрачным предчувствие скорого конца, каждый, потихоньку, чтобы никто не слышал, старался выяснить, что с армиями, от которых мы ждали помощи.
– Где герцог Реджио? – тихо спрашивал один.
– Он хотел остаться на Двине, но был вынужден отставить Полоцк, и отступить на Лепель, – шептал в ответ другой.
– А герцог Беллунский?
– Он не может пройти дальше Сенно.
– А где русская волынская армия?
– Он отразила атаки князя Шварценберга, захватила Минск и теперь движется к нам.
– Ах! Если это правда, – думал первый, – наши дела совсем плохи, и одно большое сражение у Днепра или Березины окончательно уничтожит нас.
Эти грустные размышления, возможно, еще долго бы мучили нас, если бы не новость о том, что вся Франция взбудоражена, город Нант разрушен, а Париж, где в течение почти двадцати лет принимались судьбоносные для всей Европы решения, тоже находился в таком смятении, что это заставило нас дрожать за судьбу нашей любимой страны! Нам сообщили, что некоторые люди, известные своей любовью к демократии, составили заговор и распространили ложные слухи о том, что Наполеон убит, а его армия уничтожена. И, воспользовавшись паникой, порожденной этим слухом, они намеревались свергнуть существующее правительство и захватить власть в стране. Если бы эти заговорщики были желающими прославиться патриотами и честными людьми, и план их состоял том, чтобы сместить действующего Императора и защитить французский народ от мести тех, кто ныне являлся его врагами, конечно, такой проект был бы воистину героическим. Но нам сказали, что заговорщики хотели лишь заменить тиранию ужасами анархии. Естественно, не желая такого развития событий, мы обрадовались, когда узнали, что наша страна не погрязла в борьбе различных партий, поскольку коварство, лежавшее в основе политики нашего диктатора, связало судьбу народа и его личную безопасность. Одиозный макиавеллист, он считал, что Франция окружена исключительно агрессивными врагами и ее сохранность зависит исключительно от его собственной личности.
Мы лежали, прикрывшись какой-то жалкой соломой, и предавались этим печальным мыслям, как вдруг кто-то закричал: «Вставайте, вставайте, склады грабят!» Все тотчас повскакивали, кто-то схватил свой ранец, кто-то – корзину или бутыль. Мы же сообщали каждому, куда ему идти: «Вы идите на мучной, вы – на водочный, а слуги пусть идут туда, где мясо, сухари и горох! В одно мгновение комната опустела. Прошло довольно много времени, потом наши друзья вернулись и рассказали, что умирающие от голода солдаты, не в силах более ждать обещанной раздачи, не обращая внимания на охрану, ворвались в склады и начали грабить их. Некоторые из вернувшихся несли мешки с мукой, и сами были ей осыпаны, а в их одежде зияли дыры от штыков солдат охранявших склады. Другие, ступая тяжело и устало, сбрасывали на стол большие мешки сухарей. Особую радость вызвала огромная коровья нога. Через час появились слуги, груженные рисом, горохом и водкой. Мы смотрели на все это изобилие и сердца наши пели. Один смеялся от радости, замешивая тесто для лепешек, другой пел и жарил мясо, но изрядное количество выпитой водки вызвало такой шквал веселья, что нам показалось, что наши печали исчезли навсегда.
Несмотря на то, что погода стояла прекрасная, воздух был таким холодным, что нам казалось, что наши лица покрылись коркой льда. Мы шли по улицам и повсюду видели лежащие на снегу трупы солдат – они искали место, где можно было бы укрыться от холода, но, сломленные слабостью, один раз присев на снег засыпали, и уже не просыпались. Размышляя о нашем пребывании в Смоленске, я не могу не вспомнить трагическую смерть полковника Баттальи, командира Почетной Гвардии Италии. Я уже давно упрекаю себя за то, что еще не рассказал читателю обо всех невзгодах этого знаменитого корпуса. Темп моего повествования до сих пор не давал мне возможности рассказывать об отдельных людях, поскольку тогда я был полностью во власти воспоминаний о страданиях, выпавших на долю всей армии. Теперь же корпуса более не существовало и, прежде чем покинуть фатальные стены Смоленска, у меня есть возможность рассказать об этом корпусе.
