Иван Дроздов - Подземный меридиан
Но тут Каирова словно кто одергивал во время запальчивой речи, словно кто–то умный и всезнающий скептически улыбался и покачивал головой. Знаем, мол, Борис Фомич, мы эти речи, обманывай ты себя, а мы–то учены, мы–то эту механику понимаем. Ну будь ты хоть один раз до конца честным, признайся: обкрадываешь парня при белом дне. Так ведь. Ну что ты понимаешь в этой электронике?..
Борис Фомич соскочил со стола и в растерянности прошелся взад–вперед. Он далее оглянулся вокруг: нет ли кого поблизости, не подслушал ли кто его тайные мысли, но потом взял себя в руки и вновь начал думать о том, что бы сделал Самарин без него, — да у него и мысли не было о книге! А с машиной он бы возился до морковкина заговенья, да и неизвестно, сделал бы он без него машину?
Эти мысли возвращали Каирова к состоянию той глубокой всепроникающей радости, которая охватывала его от предвкушения всего того, что должно было произойти после создания машины, и особенно от его планов и надежд, связанных с переводом в Москву и, следовательно, с возвращением Марии, как заблудшей овцы, под его крышу, с примирением, которое непременно должно состояться между ними.
10
Редко случались у Маши незанятые вечера. Но вот каким–то чудом выдались три свободных дня, и она решила провести их в горняцком поселке, понаблюдать шахтеров в их естественной, родной обстановке. В пьесе местного журналиста Евгения Сыча «Покоренный «Атаман» ей поручена роль жены молодого горняка. Маша давно мечтала сыграть современную советскую женщину — впервые представилась ей такая возможность. Впрочем, не только Маша, но и все артисты встретили пьесу из современной жизни рабочих как праздник. В ней много верных картин, колоритных фигур — вся она как бы вырвана из жизни и потому взволновала артистов.
Действие новой пьесы происходит на шахте, в горняцком поселке, в семье шахтера. Маше хотелось своими глазами увидеть все то, чем живет её героиня.
Селезнев был ещё в конторе, когда Маша вошла к нему. Сидел он один и смотрел в пустой угол кабинета. Не сразу заметил вошедшую: он пребывал в глубокой думе и чуть вздрогнул, услышав знакомый голос Марии. Пожал ей руку, провел к столу, усадил в кресло, а сам сел напротив. И весь подался к ней, чем выражал и радость от встречи, и готовность слушать гостью.
— Если не секрет, чем вы так были озабочены? — спросила она.
— А-а… да тут… история одна. Нет хуже, когда сделаешь гадость и не имеешь возможности поправиться. Ну да ладно, я рад вас видеть, Мария Павловна. С чем пожаловали к нам? Я ведь знаю вас: из простого любопытства и тем более из желания видеть меня вы к нам в гости не придете.
— Почему вы обо мне так судите? А я взяла вот да пришла.
— Милости просим. Всегда вам рады.
Говорил, а сам думал: «Нет–нет, Мария Павловна, так просто, за здорово живешь, вы к нам не пожалуете». Но, как человек деликатный, решил больше рассказывать, чем спрашивать.
— Недавно я повесть Горького «Трое» читал, так там старик Еремей говорит: «Я вот, видишь, жил–жил, глядел–глядел, — столько неправды видел — сосчитать невозможно! А правды не видал!..» Запали мне слова эти в душу, и как против совести покривлю — вспоминаю их, и гадко станет на душе.
А жизнь так устроена — часто надо… кривить.
— Наговариваете на себя, Александр Петрович. Я слышала, вы человек справедливый.
— А-а, не говорите, Мария Павловна! — махнул рукой Селезнев. — Все мы справедливы до поры, а случится против себя пойти — тут и вышла вся справедливость. Тотчас, наружу кривда полезет.
Он ещё раз взмахнул рукой, точно отгонял от себя «кривду». Решительно поднялся, подошел к окну. Нет. Селезнев не рисовался перед Марией, он был действительно озабочен происшедшим и теперь под воздействием заговорившей в нем совести не мог найти себе места.
— Ну вот скажите мне, Мария Павловна, — вернулся он в кресло. — В вашем театре есть, наверное, разные люди… как и везде. Есть строптивые и есть покорные, есть одаренные и бесталанные.
— Всякие есть, — согласилась Мария. И поглубже села в кресло, положила сумочку на колени. В дверях появилась секретарша, совсем юная девушка, тоненькая, робкая.
— Вас ждут электрики, — сказала секретарша.
— Пусть идут домой, — приказал Селезнев. — Я их завтра в нарядной соберу.
Про себя Маша отметила: «Селезнев не распускает передо мной хвост, ведет себя просто, как товарищ, как человек, уважающий в собеседнике человека». И это Маше нравилось, располагало её к откровенности.
— А не доводилось ли вам наблюдать в талантливых людях строптивость, а в бездарных — покорность. И даже частенько — льстивость?
— Пожалуй, тут какая–то зависимость есть, — смеясь, согласилась Маша.
И вспомнила артиста Жарича, его вечную вражду с режиссером. Многих других артистов представила — и то, как меняются их физиономии при появлении начальства, а другим, вроде Жарича, хоть трава не расти. Они держатся ровно со всеми. Да, конечно, тут определенно есть зависимость.
— Не помню, с Моцартом это случилось или с Бетховеном, — начала Маша, — но только композитору на узкой тропе встретился император. Стоят друг перед другом, не желая уступить дорогу. Император узнал композитора и говорит: «Ты что же, маэстро, не уступишь дорогу императору?» На что композитор ответил: «Император обязан своему положению своим рождением, а я — трудом. Так кто же из нас больше заслуживает почести?» Вот вам, Александр Петрович, и ответ на ваш вопрос. Труд и талант рождают в человеке достоинство.
— Эк–ка вы меня припечатали! — поднялся Селезнев. — Я‑то лишь предполагал, а вы как ловко все обосновали. И все–то верно, все именно так и есть, как вы говорите. Ай–ай, как у нас сегодня нехорошо вышло! Словно меня бес за язык дернул.
— Да что случилось?
— Ничего особенного, обыкновенную несправедливость учинили. Собрались это мы сегодня в узком кругу… ну наше шахтное начальство. И решили, кого представить к награде. Из двух горняков выбрали того… который послабее в деле, зато покорнее. Нет–нет! — поднял руки Селезнев, словно Мария на него нападала. — Он тоже хорошо работает, можно даже сказать, отлично, но тот… Баринов — лучше.
— Баринов почестями не обделен. Он у вас полный кавалер орденов шахтерской славы.
— Не тот Баринов, Мария Павловна. Святослав Баринов, младший из династии. Не то чтобы строптив он или на язык скор — нет, наоборот, в дискуссии вступает неохотно, а вот недолюбливает его бригадир. За что? Ума не приложу. Думается мне, в рюмку Баринов не заглядывает, а бригадир тяготение к вину имеет. И любит, когда горняки его угощают. Так, может, потому сегодня и покривил душой бригадир, представил к награде другого, а мы все, дурьи головы, на поводу у него пошли. Вот и свершили несправедливость. — Помолчав, Селезнев добавил: — Бариновы все таковы, вся династия. Они отношение к людям и труду от старика Егора Афанасьевича унаследовали. Сорок пять лет старик в лаве проработал, а душой никогда не покривил.
