Александр Сурков - Пираты сибирского золота
— Сколько же вы, Василий Авенирович, металлу-то взяли? — спросил, весь трясясь изнутри, Суров.
Старик задумался и молчал некоторое время. Не то вспоминая, не то что-то подсчитывая. Так и не ответив на вопрос, продолжал:
— Народец в артельке подобрался разный. Когда по утрам случался иней, пошли разговоры о доле каждого. Все что-то прикидывали. Споры о том, кто больше работал, кто меньше, возникали всё чаще. Мы с Яшкой всегда были при объёме золота со шлиза и весь концентрат забирали и доводили до золотого песку сами. Однако многие варначили — утаивали самородки не только от нас, но и друг от друга. Я удумал, что с этим надо кончать. Собрал ватагу и объявил, что каждый получит по полпуда металла и чтобы каждый приготовил свой собственный мешочек. Общество решило, что я получу пуд, а Яшка Цыган, как таборщик, — три четверти пуда.
У Демьяныча от этих слов в горле всё пересохло.
— Что было дальше? — прошептал он.
— Дальше ещё два дня мы взвешивали металл и рассыпали по мешочкам. По размеру-то они невеликие, гдето в полторы ладошки длиной. Получилось двадцать три мешочка одинаковых и два поболее. Цыганов и мой, грешника. Показали мы народу их доли и объявили назавтра отдых и малое застолье по завершению работ. На другой день убрали инструмент, разобрали промывалку. Всё путём сложили в клеть при зимовье под замок. Напекли шанег, наварили мяса, сделали кулеш, в два самовара зарядили водки. В зимовье за столом уместились все. Цыган у дальнего торца, я со стороны двери. Помолились и начали выпивать и обедать. Цыган назвал меня благодетелем, и будто бы я снова всех приглашаю на следующий сезон и всё такое. Я под очередные полкружки ответил. Всех благодарил и напомнил, что до посёлка далековато и уж там, даст Бог, будем думать про следующий год. Пока мыли золото и делали другие работы, водки не пили. Она у меня под замком стояла. Сейчас же народ захмелел, из самоваров хлебная-то перестала вытекать, как краны не крути. Всё выпили, но, как всегда, оказалось мало, хотя половина уже встать с лавки не могла. Шум, разговоры, кто-то запел. Цыгана повело, он стал выхваляться и повёл ненужные разговоры. Я за это время выпил всего полкружки хлебной. Больше ел. Раздались недовольные крики, что мало вина и что я, дескать, не даю народу погулять от души. Встав и постучав ложкой по самовару, сказал им, что сей момент представлю весь оставшийся запас белого вина, а уж они как соизволят. Сейчас пить или оставить на опохмел на завтра. Эта речь вызвала вопли одобрения. Выйдя из зимовья, достал со склада бутыль в плетёной корзине. Она была зелёного стекла с печатью на пробке. В неё входило ровно ведро. Отлил себе малость и сыпанул туда известного тебе, Костя, снадобьица.
Суров с ужасом посмотрел на благообразного старца Василия. Тот продолжал:
— Когда я внёс бутыль в застолье, меня приветствовали, что генерал-губернатора. Бутыль передали на другой конец стола, и двое мужиков, как менее пьяные, разлили в сдвинутые в одно место кружины. Это была целая процедура разлива. Один держал бутыль, обхватив её руками, другой, наклонив горлышко, наливал в парцайную кружку, а уж из неё в кружку на столе. Это повторялось до тех пор, пока не заполнили всё. Их аккуратно передали вдоль стола. Выпили, заедая тем, что у кого осталось. Про меня забыли, и только Яшка Цыган таращился в мою сторону с другой стороны. Выйдя наружу, сел на завалинку и стал смотреть на звёзды. Голоса внутри, сначала громкие до крика, стали стихать. Двое или трое вышли до ветру, сильно шатаясь, да и завалились. Когда я заглянул в окошко, все спали, кто навалившись на стол, кто у стены, а кого и видно не было. Должно быть, упали под лавку. Свечки в плошках догорали. Прикрыв дверь, я ушёл к себе, положил щеколду на скобы, положил револьвер под подушку и тоже прилёг. Утром из зимовья никто не вышел.
Сурова сковал страх от услышанного.
— Спрятав мешочки с золотом в тайник и прихватив лишь свой и припасу на дорогу, я с двумя лошадьми под вьюками ушёл с прииска, подперев дверь зимовья лесиной. Более туда и не возвращался. Ты, Костя, не переживай — мы с тобой оба бывшие душегубы. Молись лучше во спасение души. Бог простит. А люди коль узнают — прощения не будет.
Старец встал у иконы, а Суров вышел во двор, хуже, чем пьяный. Так вот сгубить двадцать четыре человека и пребывать в спокойствии и рассудке? В голове не укладывалось. Он-то натворил поменее Василия, но спокойствия в душе как не было, так и нет по сей день.
Тайна нарымского купца А.Д.Родюкова
Свою первую заявку на добычу золота Родюков подал ещё в 1831 году, занимаясь хлеботорговлей и скупкой пушнины в Забайкальском крае. Однако многие издержки, уменьшение добычи пушнины заставили Андрея Дмитрича повнимательней присмотреться к нарождающейся в России золотодобыче.
К 1888 году, став известным не только в среде серьёзного купечества, но и золотопромышленников, он знал многих людей разных сословий, живущих розыском драгоценного металла в огромной части Сибири к востоку от Байкала.
У него имелась почти дюжина одиночных старателей, которые под зиму приносили ему намытое в дальних урочищах золото, за которое он щедро, в отличие от иных скупщиков, платил. Состоял пайщиком четырёх товариществ по золотодобыче, но, зная это рискованное дело, более двадцати процентов от своего капитала в подобные предприятия не вкладывал. Была у этого могучего мужика одна страстишка. Он копил золотые монеты достоинством 10 рублей. Их ещё называли «империалом»[51]. Железный ящик с империалами хранил в одном из семи домов, которыми владел в разных городках Сибири. Безмерное счастье его настигло, когда этот самый десятирублёвый империал подорожал и стал стоить 15 рублей. К 1898 году он скопил, страшно сказать, 1800 монет, лежавших в виде клада в г. Кяхте, где в домике красного кирпича имелась тайная кладовка. Его монеты подорожали после 1847 года на 9000 рублей. В те периоды жизни, когда Родюков наезжал в Кяхту и жил в своём доме, содержавшемся его сестрой, он иногда дважды в день ходил любоваться своим счастьем — монетами. Открыв ящик и увеличив свет трёхлинейной керосиновой лампой, для начала просто смотрел на таинственно блестевшие красивым жёлтым цветом, мерцавшие оттенками этого завораживающего цвета от тёмных до светлых, круглые плоские кусочки драгоценного металла. В этот момент в тихой кладовой, как живой, возникал его дед Прокоп. Именно он подарил внуку, десятилетнему Андрею, первую из этого собрания монет.
Слова, сказанные при этом, он помнил, как «Отче наш». Тогда дед сказал:
