Бернард Корнуэлл - 1356
— Лови коней! — приказал ирландцу Томас.
Он перескочил через канаву, перерезал бечеву, не дававшую рассыпаться ореховым кольям, и, выдернув её, бросил Кину:
— Свяжем гадёнышей, подберёшь себе одёжку по вкусу.
Прыжком вернувшись на опушку, Томас спихнул с лошади хватающего ртом воздух купеческого отпрыска и сильным ударом вышиб из него сознание.
— Бархат, да? — Кин щупал ткань дублета одного из лежащих, — Всегда хотел в бархате щеголять.
Томас содрал со всех троих сапоги, нашёл подходящую по размеру пару. Разделил с Кином кусок сыра, краюху хлеба и флягу вина, обнаруженные в седельной суме. Жуя, осведомился:
— С лошадями ты обходиться умеешь?
— Что за вопрос? — оскорбился тот, — Я же ирландец, а мы рождаемся на лошадиной спине!
— Отлично. Помоги мне связать этих олухов, только сначала обдерём с них шмотьё.
Раздев пленников, Томас скинул свою влажную одежду, натянул хранящие тепло прежних хозяев рубаху, штаны и куртку, узковатые для его мощной мускулатуры лучника, зато сухие. Опоясался мечом.
— Убили нищего, храбрецы? — спросил он, подойдя к получившему под рёбра обратным концом копья.
Тот высокомерно молчал, и Томас жёстко пнул его в лицо:
— Будешь немого разыгрывать, отрежу тебе всё, что ниже пояса. Соловьём запоёшь. Вы убили попрошайку?
— Он всё равно больной был, — угрюмо буркнул юнец.
— А, так вы просто совершили акт христианского милосердия? — нехорошо оскалился Томас.
Нагнувшись, он кольнул купчика ножом между ног. Злость на физиономии юнца мгновенно сменилась ужасом.
— Вы кто, ребятки?
Перепуганный молодчик забормотал:
— Питу, моё имя Питу! Мой отец городской консул, он заплатит за меня любой выкуп!
— Питу — большая шишка в Монпелье, — подтвердил Кин, — Виноторговец, а живёт, как сеньор. Ест с золота, говорят.
— Я его единственный сын, — лепетал Питу-младший, — Он заплатит.
— Заплатит, а как же, — согласился Томас, перерезая его путы, и кивнул на свою влажную одежду, — Облачайся.
Когда тот повиновался, лучник вновь стянул запястья юнцу, которому, как теперь видел Томас, едва ли исполнилось восемнадцать.
— С нами поедешь. Надеешься вновь узреть родной Монпелье, молись, чтобы с моими двумя латниками и слугой ничего не случилось.
— Ничего, клянусь! — пылко заверил его Питу.
Двум его очухавшимся товарищам Томас сказал:
— Передайте старшему Питу, что его сын вернётся, когда мои захваченные в Монпелье люди доберутся в Кастильон д’Арбезон. Если у них не будет хотя бы гвоздя в подошве, не говоря о лошадях или оружии, его сынишка вернётся без глаз.
Питу при этоих словах задрожал и, сложившись пополам, принялся блевать. Томас ухмыльнулся:
— Кроме того, с моими парнями пусть пришлёт рукавицу, шитую на правую руку рослого мужчины, полную золотых генуэзских дукатов, и будем квиты. Ясно?
Они закивали. Томас отрегулировал под себя ремни стремян серого жеребца и вскочил в седло. Он получил, что хотел: чудо, коня, оружие и надежду.
— Собак с собой возьмём, — поставил командира в известность Кин, забираясь на пегого мерина и подбирая поводья третьей лошади, на которой сидел Питу.
— Возьмём?
— Они мне по душе, да и я им. Куда едем?
— Меня здесь рядом бойцы дожидаются, так что на север.
И они поехали на север.
На душе у Роланда де Веррека скребли кошки. Казалось бы, с чего? Он пленил жену и сына Хуктона, на коих тот, вне сомнения, будет рад обменять неверную Бертилью Лабрюиллад, а ни радости, ни триумфа Роланд не ощущал. Не был он уверен в том, что захват женщины и ребёнка оправдан с точки зрения идеалов рыцарства, как бы ни убеждали его в обратном шестеро приданных ему в помощь вассалов графа Лабрюиллада.
— Мы же не причиняем им вреда — говорил старший, Жак Солье, — Просто подержим и отпустим.
Взять Женевьеву с сыном труда не составило. Власти Монпелье выделили де Верреку стражников, и её, маленького Хью под охраной слуги с двумя латниками взяли при попытке выехать из города. Слуга и солдаты остались в темнице Монпелье, Роланда они не интересовали. Его делом было доставить жену и сына Ле Батара в замок Лабрюиллад, дождаться прибытия туда графини, и его рыцарский подвиг можно считать свершённым.
Но вот подвиг ли? По настоянию Роланда с Женевьевой и Хью обращались учтиво, а она платила ему вызывающим презрением. Будь де Веррек поопытней, он бы понял, что женщина прячет за презрением страх, но Роланд в женщинах разбирался плохо, а потому недоумевал, досадовал и старался рассеять враждебность матери, повествуя о героях прошлого сыну. Он рассказывал Хью о походе за золотым руном, о рыцаре Ипомедоне, переодевшемся для победы в турнире, и Ланселоте, сделавшем то же самое. Хью слушал, разинув рот, а его мать фыркала:
— Ради чего они бились?
— Ради победы, мадам.
— Вздор, они бились ради любовниц. Ипомедон дрался ради Фьеры, Ланселот ради Гвиневры. А ведь Гвиневра, подобно графине Лабрюиллад, была чужой женой.
Роланд покраснел:
— Я бы не назвал их любовницами…
— Почему? К тому же Гвиневра была ещё и пленницей, как я.
— Мадам!
— Если я не пленница, отпусти меня, — потребовала она.
— Вы — заложница, мадам, под моим покровительством.
Женевьева издала смешок:
— Как громко сказано: под покровительством!
— Да, мадам, — твёрдо сказал Роланд, — я поклялся оберегать вас и выполню обет ценой жизни, коль понадобится.
— Ой, прекращай блеять, слушать тошно. Лучше расскажи моему сыну ещё какую-нибудь байку о супружеской измене.
Роланд поразмыслил и выбрал историю, в коей даже такая пристрастная слушательница, как Женевьева, не сыскала бы ни малейшего привкуса пикантности. Историю своего тёзки, великого Роланда, героя Ронсевалльской битвы.
— Он сражался в Испании с маврами. Тебе известно, кто такие мавры?
— Язычники, — ответил Хью.
— Точно, язычники и безбожники, последователи неверного бога. Когда французская армия отступала через Пиренеи, их подстерегли мавры. Роланд командовал арьергардом. Враги превосходили его отряд в двадцать, а некоторые говорят, что в пятьдесят раз! У Роланда был знаменитый меч Дюрандаль, некогда принадлежавший троянскому паладину Гектору, но даже Дюрандаль оказался бессилен сразить всех врагов. Язычники напирали, и Роланд вострубил в волшебный рог Олифант. С такой силой вострубил, что усилие убило его, и Роланд пал бездыханный. Однако звук достиг слуха короля Шарлеманя, и сюзерен повернул назад, сметя орды жалких язычников!
