Александр Зорич - Римская звезда
Я кое-как запечатал поврежденные крышки амфор и без особого энтузиазма объявил крысе войну. Хотя и продолжал сомневаться в самой возможности пребывания зловредного грызуна на корабле такого рода, каким являлась диера. Думалось мне, что выхожу я на бой с фантомом, порожденным моею мнительностью.
Я взял уцелевший лекиф, наполненный молотой сухой полынью, и другой, с селитрой. Обе эти субстанции я перемешал и засыпал смесь в высушенную тыкву. С одной стороны я подсоединил к тыкве маленькие мехи, а с другой – длинную трубку. Сверху я воткнул запальную соломинку, пропитанную смесью той же селитры с оливковым маслом, и взял свое оружие наперевес…
О, я был грозен! Теперь оставалось прогнать всех мореходов подальше из кормы в нос, чтобы не потравились, и применить дымометательную машину по назначению.
Я спустился на уровень ножных упоров для гребцов нижнего ряда. В воздухе колыхались рои наимельчайших мерзких мушек. Ощутимо пованивало – само собой, на днище диеры, под камнями балласта, стояла загнившая, черная вода. Вот именно туда, в эту вонь, в эти сумрачные пустоты меж камнями, я и собирался выпустить облака ядовитого сернистого дыма.
Я присел на корточки и принялся высматривать как бы посподручнее пристроить свою машину. Так, чтобы трубка вошла как можно дальше, а мехи обосновались на чем-нибудь плоском и надежном.
Как вдруг, самым краешком глаза, я уловил какое-то движение. Повернул голову…
Огромная черная крыса, то ли не замечая меня, то ли, скорее, пренебрегая моим присутствием, сидела совсем близко, на соседней доске – осклизлом ножном упоре.
У нее во рту что-то тихонько похрустывало, будто песчинки терлись одна о другую между жерновками. Один заслуженный фракийский крысолов, большой охотник послушать «садовые рассказы» Маркисса, как-то рассказывал мне, что этот звук называется крысиным мурлыканьем и производится трением верхних зубов о нижние.
Признаюсь, от неожиданности я даже испугался. И ударил крысу тем, что держал в руках: дымометательной машиной.
Тыква лопнула, обсыпав крысу смесью селитры и полыни. Грызун издал нелепый звук – будто бы испустил ветры – дважды брыкнул задними лапами и… издох. Что противоречило всем моим представлениям о баснословной живучести этих тварей.
Вскоре ко мне спустился капитан Телем.
– Да сколько же можно хохотать?! – спросил он. – Ты что, пьян? Что случилось?!
Ну что я мог ему ответить?
Что этот загорелый, обросший некрасивой бородой, немолодой человек в застиранном тряпье, который хохочет, завалившись на балластные камни, некогда ходил в славнейших поэтах Рима? Что носит он славное древнее имя Публий Овидий Назон, а вовсе не Дионисий – так я представлялся всем в Херсонесе, тщательно блюдя свое инкогнито? И теперь он, Назон, автор тучного сонмища знаменитых виршей, иные уже в «народные» угодили, вот этот самый автор, понимаешь ты, морда лесостепная, валяется рядом с трупиком крысы-воровки и хохочет?
Вот что смешно. Валяется и хохочет.
8. И увидели мы Азию…
Берег был скалист, темен, безлюден.
Мы трижды, как заведено, прокричали «Гайа!», отслужили скромный молебен Посейдону и пошли на веслах вдоль берега к Босфору.
Многодневное ненастье отнесло нас далеко в сторону от Синопа. К счастью, сносило нас к западу, а не к востоку. Путь наш до Босфора, таким образом, укоротился на пару сотен стадиев. И на том спасибо. Правда, почти сразу открылась острая нехватка провизии и пресной воды. Запасы Телем привык пополнять именно в Синопе, а к западу от этого города земли простирались довольно дикие. Но возвращаться Телем не захотел, а потому мы продолжили плыть на запад.
На следующий день скалы сменились холмами и мы наконец заприметили мутную речушку, от которой по морю расползалось уродливое буро-молочное пятно.
Хотя вода в реке после недавних дождей полнилась глиной и мусором, мы поспешили пристать к берегу близ ее устья – нас мучила жажда.
Мореходы сгрузили на землю несколько больших сосудов и наполнили их ужасающе грязной жидкостью. Затем они соорудили из подсушенной травы, уложенной в сито, нечто вроде винного цедила и пропустили воду через него. Не сказал бы, что после этой процедуры вода превратилась в родниковую.
– Ничего, за пару дней отстоится, – заверил капитан. – Но придется заночевать на берегу. Если сразу пойдем морем, даже самая слабая качка взбаламутит воду.
– Не вижу разницы, – заметил я. – Отстоянная на берегу, вода сразу же взбаламутится, как только мы отплывем…
– А ты дурак, братец, – хмыкнул Телем. – Разумеется, верхние две трети отстоянной воды мы перельем в другие сосуды. Для того и надо ее отстаивать! Зачем нам глину на борт тащить?
«В самом деле, дурак», – согласился я.
Впервые за десять дней засыпая на твердой земле, я еще не знал, что главное сражение за зерно Хрисиппа и за свою свободу мне предстоит дать уже завтра…
Говорят, Александр Великий в день знаменательной битвы при Гавгамелах, погубившей Персидскую монархию, спал до самого полдня. И лишь когда войска македонян и персов выстроились друг против друга, когда конница Дария уже двинулась вперед, соратники Александра разбудили-таки своего царя, который и привел их к победе.
Так и я – вскочил только тогда, когда враг уже стучался в ворота.
Да что там в ворота! Враг карабкался на стены, рыл подкопы и вообще: лез во все дыры.
Прибрежная полоса шевелилась, шуршала, поскрипывала.
Жуки!
Чуя беду, я вскочил на ноги и побежал к «Бореофиле», отдыхающей на берегу.
Днище и борта диеры были густо обсижены теми же жуками. Небольшие, длиной с ноготь, и совсем узкие, их блестящие панцири казались то ли смоляными брызгами, то ли осколками черного камня.
Полоса прибоя кишела той же гадостью! Повинуясь неведомым своим самоубийственным жучиным влечениям, миллионы насекомых устремлялись с холмов к морю, кружили над волнами, падали, барахтались в воде, погибали…
Собственно, если смотреть на поведение армии жуков в целом, оно виделось не более осмысленным, нежели роенье снежинок в колючем хаосе вьюги. Львиная доля черных жужжащих снежинок тонула в море, почти все остальные бесцельно копошились в песке, но даже та крошечная часть, которая облепила «Бореофилу», являла собой когорты неисчислимые. И когорты эти чуяли кучи вкусного зерна на борту корабля, а потому действовали уже вполне осмысленно.
Матросы и гребцы не мешкали. Прихватив каждый свою долю сухарей с воблою, они быстро очистили припасы от жуков, стянули с себя лохмотья и тщательно завернули в них еду.
А до пшеницы, Хрисипповой пшеницы – моей пшеницы, в конце концов! – дела им не было.
