Иван Дроздов - Подземный меридиан
Соловьев до боли в пальцах сжал кулаки. И поднялся. И, обращаясь к гостям, сказал:
— Прошу к столу! Пожалуйста, проходите.
Он сделал свой излюбленный широкий жест, приглашая гостей в столовую комнату.
Темень августовской ночи едва сгустилась над Москвой, и фонари на старинных чугунных подвесках слабо освещали фасады особняков, когда гости Соловьева и сам Роман Кириллович, изъявивший желание проводить гостей, вышли на тротуар и направились к Красной площади, чтобы затем, миновав её, спуститься к самой большой в Москве, недавно отстроенной гостинице «Россия». Там остановились Михаил и Зинаида и по счастливой случайности заняли номера на том же этаже, где жили Каиров и Самарин.
Каиров с Михаилом шли впереди, за ними поодаль следовали Соловьев и Зина. Если первая пара переговаривалась между собой вяло, то во второй паре беседа, начатая ещё во время ужина, достигла того накала, при котором забывались приличия тона, необходимость вести себя сдержанно и деликатно.
— Я знаю… — говорил Соловьев, сжимая кулаки, — я знаю породу ожиревших преуспевающих снобов. Мне ещё мой отец рассказывал, как он ходил за милостыней к богачу Рябушинскому. Так этот раздувшийся на чужой крови клоп ударил отца каблуком по голове, сбросил с крыльца своего дворца. А ведь Рябушинский и мой отец росли вместе, не мог он не помнить отца. Нет, человеку нельзя позволять много, человек тогда облик человеческий теряет.
Соловьев и Зина были союзниками по делу, их интересы неожиданно и прочно соединила глубоко продуманная коварная атака профессора–скрипача Конкина на Михаила. Для Зины рушился дом, который она с великим старанием начала возводить задолго до поездки в Москву, погибала мечта породить на предстоящем конкурсе скрипачей второго Валерия Климова и на этом сделать свое собственное имя (о деньгах она старалась не думать). Соловьев же атаку Конкина воспринимал как личную обиду, как атаку на себя, на свои интересы. К тому же у Соловьева взыграло чувство уязвленного самолюбия: его дурачат, ему плюют в глаза, и кто?.. Даниил Конкин, посредственный скрипач, вознесшийся с его же соловьевской помощью до небес славы!.. «Ну, дудки! — говорил себе Соловьев. — Мы твоему сынку покажем место. Ты надувай других, но не меня и не своих людей. Подлость тоже имеет границы».
— Нет, нет, его надо проучить, — цедил сквозь зубы Соловьев. — И мы ему покажем кузькину мать.
Еще там, в квартире, перед ужином и во время ужина в голове Соловьева зародился план действий. Теперь он развивал его перед Зиной:
— Вы ещё надеетесь на удачу? Полагаете, Михаила все–таки выпустят на конкурсе?.. Напрасно вы это полагаете. Вы плохо знаете таких людей, как Конкин. Раз уж он председатель жюри конкурса, то правит этим конкурсом единолично. Да, я вас уверяю. И вообще, я таких, как Конкин… Им дана слишком большая воля, и они зарвались. Они — как тот всадник, который закусил удила и несется, ничего не видя перед собой. Ему улюлюкают и хлопают, его подбадривают, и он несется. Он уже не думает, что ждет его впереди и чем все это кончится. Вот так и Конкин летит на гребне своей славы.
— В Киеве тоже есть такие… — в раздумье проговорила Зина. — И тоже… плюют на своих.
Последние слова она произнесла тихо, как будто бы речь вела о потере самого дорогого. Она, конечно, имела в виду мир музыки, в который недавно вошла как рецензент, и в котором за фасадом мира и красоты увидела свой мир — живой и не всегда красивый. Она задумалась и шла молча. И Соловьев не торопился возобновлять свой монолог, ему была понятна глубокая тревога собеседницы. И Зина, как бы отвечая на его тайные мысли, повторяла со свойственным ей преувеличением и экзальтацией:
— Это ужасно… ужасно… чем больше человек имеет, тем жаднее, агрессивнее. Конкины — это несчастье, это наша драма.
— И все–таки, — вновь заговорил Соловьев, — мой старый друг Конкин обречен. Он не видит перед собой препятствий, он уже давно не борется, он бог, ему все позволено. Конкин, достигнув всего, потерял чувство взаимовыручки. Он теперь не нуждается в людях вообще и в друзьях в частности. Он превратился в того капризного баловня, которого интересует не предмет, не цель, а сам процесс достижения цели. Алчность распаляется и принимает уродливые формы, человек, не знающий препятствий в достижении своих целей, теряет последние идеалы, превращается в робота. Таким роботом стал Конкин.
— Что вы предлагаете? — сказала киевлянка, угадывая за рассуждениями Соловьева какой–то деловой план и боясь, что Соловьев, увлекшись общими рассуждениями, не успеет изложить свой план до того момента, как они подойдут к гостинице «Россия». Шедшие впереди Каиров и Михаил уже достигли того места на Красной площади, за которым кончался подъем и начиналась ровная, как стол, часть площади, ведущая к Лобному месту, памятнику Минину и Пожарскому и собору Василия Блаженного. Поднимавшаяся из–за них белая, горевшая шпалерами окон высотная гостиница казалась совсем близкой, весело манила к себе. Огромные буквы в вышине — «Россия» отливали золотом и на фоне звездного неба казались караваном древних, причудливо изогнувшихся кораблей.
— Поезжайте в Степнянск, дайте там серию концертов, — предложил Соловьев.
— Я думала о концертах в провинции. Но почему Степнянск? И, наконец, этот… — Зина показала на впереди идущего Каирова, — он нам поможет?
— Он сделает для вас все, — заявил категорически Соловьев. — Этот молодец… у меня вот где, — Соловьев хлопнул ладонью по карману штанины.
— А это что значит? — спросила Зина.
— Каиров рвется в Москву, и я ему помогаю, — цинично, но без видимого хвастовства пояснил Соловьев.
— Да, — кивнула головой Зина, — с ним легко, я это сразу поняла. И кажется, он умный.
— Большой, настоящий учёный. — Соловьев сделал ударение на слове «настоящий», будто хотел этим сказать: «Как это ни покажется вам странным и невероятным, но это факт!» Зина равнодушно покачала головой. Ей эта деталь в аттестации Каирова была безразлична. Ей было важно другое: все ли в этом ходе рассчитано верно, и нет ли другого хода, более надежного, а главное, более отвечающего её личным интересам, её запрограммированной цели. Она живо представила себе репортажи из Степнянска в столичных газетах, в украинских и недовольно поджала резко очерченные красивые губки, вздернула маленький остренький носик.
— Степнянск не играет, — сказала Зина Соловьеву.
— Как не играет?
— Малоизвестный город. Глухомань.
— Хорошенькая глухомань! — вскинул руками Соловьев. — Центр угольного бассейна, миллионный городище! Да вы только вообразите, как его молено расписать в газетах! Концертные залы, которых нет в Европе! Горняки аплодируют… Киевский скрипач в столице горного края. Это что вам?.. Не играет?
