Николь Галланд - Трон императора: История Четвертого крестового похода
Но вернулся он с пустыми руками и в полном расстройстве. Весь следующий день болтался на большой площади перед церковью Святого Донатия, взяв для компании Лилиану. Грегор тем временем заставил Ричардусов пойти с ним в церковь и вымаливать прощение за то, что натворила армия.
Мы с Джамилей остались в доме одни на несколько часов, и она попыталась вытянуть из меня рассказ о моем прошлом. Я признался, что удрал из своего королевства от англичан-завоевателей и что был повинен в этом завоевании. Но не рассказал ей, почему был повинен, ибо не мог вынести мысли о том, что она станет меня презирать. Я поведал ей, как во время своего побега спас отшельника Вульфстана от англичанина, того самого господина, который завоевал мое королевство, как выходил Вульфстана, вернув его к жизни, и как он помог мне подготовиться к убийству англичанина таким образом, чтобы самому потом умереть.
— Ни один божий человек не стал бы этого делать, — сказала она.
— Это был необычный человек, и молился он необычному богу, — уклончиво возразил я.
Тут, к моему облегчению, наш разговор прервал внезапный приход промокших Отто и Лилианы. На этот раз Отто вернулся с жалкими крохами: ни серебра, ни драгоценных камней, только резной деревянный крест и один глазурованный подсвечник.
— Даже не пара подсвечников, — позже возмущался он, когда пришел Грегор. — Ничего красивого, вроде двух одинаковых, подходящих друг другу изделий, просто кусок глины. И это после того, как я отдал им столько серебра, припрятанного хозяевами дома! Знай я раньше, что меня так обманут, оставил бы его себе.
— И тебя повесили бы за воровство, — терпеливо разъяснил Грегор.
Старик Ричард снял с хозяйских плеч промокшую мантию и расстелил ее перед шипящим очагом, отодвинув в сторону накидку Лилианы.
— Я не единственный, кто считает себя обделенным, — сказал Отто, словно это оправдывало его желание украсть. Он жестом прогнал Ричарда и переложил накидку Лилианы поближе к теплу — пусть маленькое, но все-таки проявление заботы, не позволявшее мне презирать его. — Многие молодые рыцари и почти все пехотинцы готовы взяться за оружие. Все самое ценное незамедлительно погрузили на суда дожа. Не удивлюсь, если войско пойдет против венецианцев и всех их забьют до смерти. Почему, черт возьми, трофеи достались одним венецианцам?
— Наверное, потому, что вы до сих пор должны им девять тонн серебряных монет, — сказала Джамиля.
Следующий день выдался солнечным и настолько жарким, что даже успела просохнуть земля. Отто в третий раз отправился к церкви Святого Донатия, чтобы выразить несогласие с распределением трофеев.
Наступил вечер, а он так и не вернулся.
В сумерках мы услышали громкие крики, и вскоре по улицам уже мчались глашатаи, объявившие, что в некоем месте, называвшемся Форум, вспыхнула драка между венецианцами и пешими воинами. Через несколько минут стало казаться, что крики доносятся со всех сторон. Прибежали новые глашатаи и очень всем помогли, разнеся известие, что драка распространилась повсюду. Потом необходимость в глашатаях отпала, потому что драки объявляли себя сами.
— Пожалуй, мне следует привести Отто, — сказал Грегор тоном человека, порядком настрадавшегося от своего младшего братишки.
На улицах было неспокойно, поэтому он выходил из дома в доспехах, и теперь оба его оруженосца поспешно начали снаряжать его в дорогу, облачая в длинную кольчугу — чрезвычайно хлопотное дело. На рубаху надевалась стеганая туника, на голову — толстая стеганая шапка, на ноги — толстые матерчатые чулки. Поверх всего этого надевались такие же вещи, но уже из тяжелой железной кольчуги. Когда все было на своих местах, на локти, плечи и колени надевались круглые щитки для дополнительной защиты. Затем поверх всего набрасывался белый плащ с крестом на спине и собственным знаком Грегора — цветком зверобоя — на груди. К рукам привязывались кольчужные рукавицы (византийское новшество, введенное при дворце Бонифация братом маркиза). На голову надевалось огромное ведро с выдолбленными отверстиями — это был шлем. Старик Ричард вручил хозяину плоский щит из обтянутого кожей дерева, на котором также была эмблема в виде цветка зверобоя. Юный Ричард застегнул на нем ремни, после чего, опустившись на колени, вручил Грегору меч, держа его эфесом вверх, словно крест. Джамиля показала ему, где восток. Он повернулся в ту сторону и произнес молитву святому Георгу, а тем временем Ричардусы облачились в собственные доспехи из вощеной кожи. Наконец вся троица покинула дом, велев Лилиане запереть ворота на засов.
Лилиана решила подняться на крышу дома и поглазеть на драку — правда, она вряд ли сумела бы что-то разглядеть, поскольку большинство окружавших домов были выше нашего. Казалось, ее забавляет, а вовсе не волнует то, что творилось на улицах.
— Все жители разбежались, из невинных никто не пострадает, — пояснила она. — Если кому-то и достанется, то он это заслужил. Так почему бы мне не развлечься?
Она ушла. Мы с Джамилей снова остались вдвоем, во второй раз с тех пор, как я украл ее из Венеции.
Женщина как-то странно на меня посмотрела: на ее печальном лице это выражение казалось почти проказливым, словно она была кошкой, загнавшей мышку в угол и собравшейся с ней поиграть.
— О прошлом говорить отказываюсь, — предупредил я.
Джамиля пожала плечами. Через какое-то время, не сказав ни слова, она отправилась на кухню и достала из сундука незнакомый мне струнный инструмент, брошенный хозяевами. Принесла его к очагу, где я сидел, опустилась рядом и положила выпуклую деку себе на колени. Зажав чудной изогнутый гриф левой рукой, женщина, к моему удивлению, пробежала пальцами правой руки по струнам с небрежной легкостью опытного музыканта.
Уже много лет как я не видел ничего более соблазнительного. В этом жесте было столько искушения, что мне даже стало не по себе. Все время, что мы провели на корабле, она видела, как я пялюсь на музыкантш, и теперь знала, какой эффект произведет.
— Играю с детства, — пояснила Джамиля.
— Что это за инструмент? — поинтересовался я, стараясь казаться небрежным.
— Мы называем его «ал-уд», дерево. Кажется, в Европе он известен как лютня.
— Сыграй что-нибудь. Но только не «Календу мая».
Джамиля настроила инструмент, потом начала что-то напевать на своем странном восточном языке, проводя костяшками пальцев по струнам. Она исполняла удивительную, сложную мелодию — печальную, даже мрачную, местами дикую — и выводила голосом бесконечные короткие трели. Если завывание может быть красивым и мелодичным, то это был тот самый случай. У меня по спине побежали мурашки.
— Что это? — изумленно спросил я, когда она отложила лютню.
Как только Джамиля перестала петь, с улицы снова донесся шум драки, но мы оба сделали вид, что ничего не слышим. Если честно, даже не знаю, чего мне больше хотелось — добраться до инструмента или до нее самой.
— Макама, — сказала женщина, улыбаясь. — В испанском стиле. — Она погладила инструмент правой рукой. — Впервые за пять лет я сыграла, а Барцицца не попытался… Впрочем, неважно. Впервые играла для удовольствия.
— Что такое макама?
Мне не хотелось признавать, что ее игра возбуждает — не хватало еще угодить в один ряд с Барциццей. Я решил проявить лишь интерес к ее искусству.
— Всего-навсего история с вплетенными в нее музыкальными стихами. Сейчас это очень популярный вид иудейской музыки.
— Так это религиозная музыка?
— О нет, — сказала она. — У нас нет музыки даже во время служб. Она исполнялась тысячу лет назад, но никто не играет ее с тех пор, как был разрушен храм в Иерусалиме. Нет, это светская музыка. — Джамиля доверительно улыбнулась. — Только не говори нашим друзьям в доспехах: дело в том, что лишь в Германии иудейская поэзия религиозна, но все произведения, которые оттуда приходят, считаются провинциальными и скучными. Андалузская школа — сейчас она самая популярная — использует отрывки из Библии только для большего эффекта. Например, цитаты из священных книг о насилии и муках используются в песне, которая, как оказывается в конце, посвящена неугомонной блохе.
— Твой народ пишет панегирики блохам?
— Всему, что вызывает сильные эмоции, — ответила она, не заглатывая наживку. — Если ты считаешь, что сумеешь удержать себя в руках, я спою еще одну песню. — Джамиля посмотрела на меня искоса долгим взглядом, что было на нее совершенно не похоже и пробудило во мне те эмоции, о которых я обычно не вспоминал. — Поэма о поясе, — игриво добавила она. — Великий Маймонид был в отчаянии, что эта песня пробуждала развратные мысли.
— Для этого у нас есть Лилиана, но все равно спасибо, — занервничал я и ткнул пальцем в лютню. — Так какие еще песни ты на ней исполняешь?
