Владислав Пасечник - Модэ
Одиннадцать батыров стояли на коленях на земле перед советом князей. Двенадцатый — юэчжи, избавленный от страшной участи, стоял в стороне, рядом с Модэ.
— Кто подговорил вас убить шаньюя? — спрашивал один из князей, тот, что еще вчера сидел по правую руку от Тоуманя.
— Чжучи-князь Ичис, — отвечали батыры в десять голосов, только Караш молчал, и улыбался глупо, виновато — теперь, когда руки его были связанны, он казался простым слабоумным, и все видели, насколько бессмысленны его глаза.
— Кто подговорил вас убить шаньюя? — повторил князь и руки его задрожали.
— Чжучи-князь, — был ответ.
— Модэ? Это был Модэ? — наперебой закричали князья.
— Нет. Князь Ичис.
Модэ стоял, опустив плечи, изобразив на лице сыновью скорбь. Чжучи-князь стоял тут же, на коленях, и смотрел на князей.
А князья тем временем вели страшные трусливые речи, они собрались в тесный круг, головы склонились к середине, смятые башлыки валялись на земле.
— Модэ должен стать шаньюем, — донеслось из круга.
— Модэ убил отца, это ясно, — сказал кто-то.
— Он убил отца. Смерть ему!
— Таков закон!
— Закон!
— Если Модэ объявят шаньюем, многие из нас уже через месяц будут мертвы.
— Наши головы полетят! Это точно! Смерть ему!
— Сколько у нас врагов? Дунху, юэчжи, поднебесная. Ичис добр. Ичис слаб.
— Модэ должен стать шаньюем, — повторил голос.
— Старый дракон Шихуанди мертв! Поднебесная ослабла! Нужно воевать! Модэ поведет нас!
— Модэ будет шаньюем!
— Модэ! Модэ!
Все чаше звучали голоса в пользу Модэ. Князья загорелись новой идеей — войной с Поднебесной, где в прошлом году умер великий правитель Шихуанди и началась смута. Им хотелось войны, они по ней изголодались, многие готовы были даже умереть, лишь бы была война. Тоумань к концу жизни, как говорили, «отпустил удила» — Поднебесная требовала слишком большую плату за хлеб, разъезды «молодых негодяев» из Поднебесной стали наведываться в хуннскую степь. Тоумань молчал, и все ждали его смерти, чтобы началась война. А теперь оставалось только одно маленькое дело — обвинить, казнить чжучи-князя, да пролить еще чью-нибудь кровь, и снова поднимутся над войском черные знамена, и затрубят в рог темники.
— Дело сделано, — сказал тихо Модэ, и только Кермес слышал его.
Вдруг откуда-то появился старый воробей Чию. Он шел, немного прихрамывая — вчера его сбросил конь. За последние дни Чию изменился сильно, глаза его стали тусклыми и липкими от старческих слез.
— Я плохо вижу, юэчжи, — проговорил Чию задумчиво. — Но твои глаза моложе моих. Скажи, ты тоже увидел силу Модэ?
Кермес не ответил.
— Можешь и не отвечать, юэчжи, — продолжал Чию, ковыряя землю носком сапожка. — Я и так знаю, что увидел. Только ты видишь в силе этой волю богов, а я… другое.
— Что ты видишь, старик? — спросил Кермес недовольно.
— Как объяснить тебе — степняку? — Чию насупился. — Ну вот, смотри — я вижу в небе сокола, а ты только тень его на земле. Понимаешь?
— Ты говоришь странное, старик.
— А я не ждал, что ты поймешь, юэчжи, — Чию пожал плечами. — Знаешь…. А ведь я совершил страшное дело, для большой справедливости. Я выкормил черного дракона. Ты тоже сделал страшное дело. Знаешь, о чем я толкую?
— Знаю, — коротко ответил Кермес.
— Ты еще встретишься с ним, — сказал Чию. — Ты встретишься с тем… прежним. Все мы будем наказаны за то, что произошло уже, и за то, что произойдет еще сегодня.
— Что ты говоришь? Не понимаю. Ты странный старик.
— У меня было дело. Я его закончил, — продолжал Чию. — И ты тоже выпролнил свою работу. Да… многое случилось за прошедший год. Многое переменилось на земле. Но впереди еще… кое-что.
Сказав это, он удалился. Из круга князей только и слышалось теперь имя Модэ. Ичис смотрел на землю и плечи его вздрагивали при этом слове, будто кто-то бил его плетью.
К вечеру была решена судьба двух царевичей — Модэ станет шаньюем, а Ичис умрет. Из двенадцати всадников Модэ в живых остался только Кермес. Месть Модэ была совершена вполне, но он не был сыт этой местью.
Наконец, Модэ один в шатре. Он закрыл глаза. Все чем владел он теперь — земля, и люди на ней представились ему тучным бараньим стадом, раскинувшимся от горизонта до горизонта. Спины, черное руно, толстые курдюки, лобастые головы с закрученными рогами — все это двигалось, блеяло, ревело, поднимало пыль.
Модэ задрожал от этого видения, на лице его возникло какое-то мучительное наслаждение.
— Теперь ты убьешь меня? — подал голос Кермес. Он стоял у входа в шатер, Модэ не почевствовал его появления. Он был совсем призрак этот белобрысый юэчжи.
— Нет. Я не убью тебя — улыбнулся Модэ.
Он думал, что от такой милости юэчжи упадет перед ним на колени, и будет ползать в пыли и в благодарности.
Но случилась иначе — Кермес отступил назад, в темноту, плечи его опали, а голова бессильно поникла.
— Почему? — голос его дрогнул — я ведь сделал для тебя много дурных дел. Все, что ты хотел. Ты теперь главный, ты теперь над царями царь. Чего еще хочешь?
— Замолчи! — прошипел Модэ. — Молчи! Ты разве не видишь? Не видишь? — и он показал юэчжи пустую ладонь. — У меня хлыст в руке! Я по земле им пройдусь, — и тут Модэ опять увидел баранью спину, удар по ней хлыстом, то, как дрожат жилы на задних ногах и кровь сочится сквозь жир, расплываясь по руну, и шерсть блестела, как слюда.
— Что ты думаешь своим умом? — он глянул юэчжи в глаза. — Нет теперь на тебя смерти! Я тебя заставлю жить. Ты мне покорился, а значит и весь народ твой покорится.
— Нет, — ответил Кермес. — Мой народ скорее в землю уйдет, чем будет стоять под твоим хлыстом. Я потому стал тебе служить, что утратил с народом своим всякое сношение. Я к нему не могу вернуться, я мертвый теперь. Я останусь, если ты хочешь. Мне ведь все равно. Но жить не буду. Буду ходить среди людей, и есть их пищу, но кровь моя остыла и душа моя прекратила жить.
Модэ, слушая его, улыбался и кивал головой. Кермес смешался. Он хотел сказать еще кое-что важное, но язык хунну казался ему слишком грубым для этих слов, а на родном своем языке он поклялся больше не говорить. Поэтому он стоял перед Модэ молча, словно не было никакого Модэ, как и хлыста в руке его.
— Глупый ты человек, юэчжи. Или не видишь разве? Вот они, все передо мной, — Модэ еще находился в плену видения. — Толпятся, блеют, тянутся языками. Всадники — прозвание одно! Все! Все скоты, от мала до велика. Думаешь соли просят? Нет — кнута моего просят! Отец тоже был скот, он был большой бык с белыми рогами… а теперь он… он… скоты, теперь все скоты!
