Николай Свечин - Московский апокалипсис
Далеко за полночь, весёлые и довольные, они возвращались к себе. Вдруг на углу Сытинского переулка мелькнула одинокая тень. Французский пехотинец с бумажным тюриком в одной руке и ружьём — в другой, крался в развалины. Что за смельчак? В это время захватчикам и по Тверской ходить опасно, а уж в дебрях сгоревших кварталов… Заинтригованные партизаны, стараясь не шуметь, последовали за ним. На огородах погибшего особняка француз вполголоса стал звать:
— Эй! Мадам! Мадам!
На этот призыв из каретного сарая вышла тёмная фигура, и молодой женский голос сказал по-русски:
— Мы здесь!
Солдат положил тюрик на землю и зажёг принесённую с собой свечу. При её тусклом свете женщина развернула тряпку и вынула из неё крохотного новорожденного ребёнка! Ему было лишь несколько дней от роду. Младенец громко загукал и по-стариковски закряхтел. Выяснилось, что у француза была с собой баклага тёплой воды. Он принялся тонкой струёй лить её на попку малыша, а мать — подмывать ребёнка (оказалось, что это мальчик). Кряхтение усилилось, но сделалось довольным… Остатком воды мамаша вымыла себе груди и немного попила. Француз тем временем раскрыл тюрик и вытащил оттуда хлеб, сыр, куриную ногу и пару кусков ветоши. Молодая женщина с жадностью принялась за еду. Пехотинец сидел рядом, обнимая ружьё, и молча любовался ребёнком. Наевшись, мать тут же взяла сына на руки и стала кормить. Её измученное, неброское лицо сделалось в этот момент прекрасным, как у мадонн Рафаэля… Француз простодушно улыбался и гладил женщину по давно не мытой голове. Малыш сосал молоко жадно, словно понимал, что от этого зависит его жизнь. Наконец он наелся и сразу заснул. Солдат поцеловал его в пуговку носика, сунул матери в руки принесённые тряпки и поднялся.
— Спасибо вам, добрый человек, — дрогнувшим голосом сказала мать. — Без вас давно бы пропали…
Пехотинец вряд ли понял её слова, но согласно кивнул головой, задул огарок и быстро исчез в темноте. А женщина с ребёнком опять укрылись в сарае.
Партизаны некоторое время молча сидели под впечатлением увиденного, потом егерь прошептал:
— Вон как… Есть и среди них люди…
— Я запомнил его лицо, — в тон ему сказал Пётр.
— И я, — подхватил Саша-Батырь. — Жалко будет, ежели зарежут его наши невзначай.
— Мамку с дитёй забираем, — приказал Отчаянов. — На улице они даже с таким жалельщиком не протянут!
Когда три фигуры вошли в сарай, женщина охнула. Сила Еремеевич с порога стал её успокаивать.
— Ты, баба, нас не бойся. Мы русские, православные. Худого тебе не сделаем. Что это за француз тебе сейчас помогал?
— И сама не знаю, батюшка. Нашёл он меня тому назад четыре дня. Я только-только Митеньку родила и лежала почитай, что без памяти. А кругом страх да огонь… Помирать собралась; токмо сыночка было жалко, что света белого не увидит… А тут он. С теих пор ходит ко мне кажную ночь, еды и воды носит; сегодня, вишь, пелёнок добыл.
— Добрый, что ли?
— Душа у него добрая, батюшка, это сразу видать! Не он, померли бы оба давно. Есть-пить нечего — как робёнка кормить? Молоко пропадать стало…
— Понятно. Как тебя звать-то?
— Марфой, батюшка.
— А мужик твой где?
— Убили его в первый же день. Наши солдаты. Пьяные были шибко. Ограбили и убили беспричинно.
Егерь почернел лицом.
— Вишь, Марфа, как нас жизнь переворачивает… Свои губят, чужие спасают… Ладно. Идём с нами. Меня зовут Сила Еремеевич Отчаянов, я гвардейский унтер-офицер. Это Пётр Серафимович Ахлестышев, из дворян. Это Саша-Батырь, из налётчиков. Хорошие люди. Мы с французами воюем. Своих не трогаем.
— Куда же вы меня, батюшка Сила Еремеевич? Обуза я вам. Москва подчистую сгорела. Никому мы сейчас с Митенькой не нужны. Вам, чай, самим есть нечего.
— Ты не спорь, а слушайся, — непривычно мягко сказал егерь. — Не об нас думай, а об дитя. Москва не вся сгинула. У нас тут неподалёку подвал. Будет хоть крыша над головой. Мы, русские, должны друг дружке помогать…
Через полчаса Марфа с Митенькой осваивались на новом месте. Малец сначала выказал такой бас, что хоть святых выноси! Отчаянов даже сгоряча решил отселить новеньких на Поварскую, к Степаниде. Но партизаны не дали. Все сразу сбежались к горлопану, начали делать ему козу, петь песни, предлагать матери разные тряпки. Кухарка Маша взмолилась оставить мальчишку, и егерь дрогнул сердцем, согласился. Жизнь в подвале сразу наполнилась новыми красками.
Утром следующего дня Степанида Тюфякина повезла тело мужа на Рогожское кладбище. С ней пошёл весь отряд, кроме Силы Еремеевича. Того едва уговорили не показываться в русском мундире, а переодеться егерь отказался. Тело убитого катили в тележке через разрушенный город. На Варварской площади стоял табор маркитанток. Одна из них, противная старуха, бросалась, как зверь, на встречных обывателей. Выворачивала им карманы, шарила в вещах и отнимала, что хотела. Москвичи, пришибленные и робкие, беспрекословно давали себя обирать: рядом стоял французский пикет. Увидев процессию с тележкой, маркитантка кинулась было к ней, но тут же приметила добычу поинтересней. Отец с сыном тащили на самодельных носилках женщину, мать семейства. Двое маленьких детей семенили рядом. Больная хрипло дышала в беспамятстве. Мегера подскочила к носилкам и, отчаянно ругаясь, стала нагло рыться в постели больной, немилосердно её пихая. Она полагала, видимо, обнаружить там спрятанные ценности. Малыши заплакали. Отец с сыном не решились приструнить старуху, относящуюся к нации победителей… В глазах у Ахлестышева потемнело. Он подбежал к маркитанте сзади, схватил за волосы и оттащил в сторону. Та заорала, пытаясь вырваться, потом стала взывать к пикету.
— Только суньтесь! — крикнул французам Пётр. — За ней пойдёте!
Солдаты присмотрелись и сочли за лучшее не вмешиваться.
Подошёл Батырь, по щекам его ходили желваки.
— Старая сука! Поставь её прямо.
Карга вонзила в руки Ахлестышева свои давно не стриженные ногти, попыталась пнуть, отчаянно старалась вырваться… С большим трудом Пётр удерживал её. Налётчик занёс кулак. Удар — и маркитантка замертво свалилась на мостовую. Батырь грозно оглянулся на французов. Те поспешно отвернулись. Плюнув, великан вернулся к тележке. Положив носилки на землю, к нему приблизился мужик и сдёрнул с головы картуз.
— Спасибо вам!
— Не на чем. Куда вы её?
— В Воспитательный дом. Там, слышно, дохтур есть. Супружница моя. Горячка пятый день; видать, помрёт. А всё надёжа какая-никакая… на дохтура-то…
Вардалак порылся в кармане и выдал мужику лобанчик.[47]
