Нина Соротокина - Канцлер
В связи с ремонтом левого крыла, где размещалась его спальня, Никита перебрался в правое, примыкающее торцом к проулку, — кто же знал, что он будет слышать здесь каждый уличный звук. Очевидно, что шла женщина, шла быстро, однако в звуке шагов ее не угадывались взволнованность или страх, просто она торопилась. Куда? И тут же возник следующий вопрос — кто? Например, дама… она может в ночной час спешить от тайного любовника к нелюбимому мужу, или наоборот — от нелюбимого к любимому. А может быть, камеристка, горничная, или швея, или купеческая дочь… или шлюха, или помощница акушерки, шаги были гулкие и долгие, все шла и шла, словно не из одного конца улочки в другой, а по самому Млечному Пути стучала каблучками: цок, цок, цок, Никита вылез из жаркой постели, подошел к окну… никого. Понимание, что он никогда не узнает, кто эта неизвестная, было неожиданно мучительным. «Более того, — подумал он с раздражением, — от этого можно сойти с ума». Он словно стал невольным свидетелем каких-то событий, чьей-то жизни, мог поучаствовать в них, поймать их за хвост — и не успел. Никита понимал, что такие бредовые мысли могут прийти только со сна, в состоянии растрепанности и оторопи, но чувство раздражения не проходило.
Ах, Анна, прелестная Анна, не будем скрывать, сообщение Шувалова взволновало его… чуть-чуть. В конце концов он рад за девушку, искренне рад, что весь этот ужас кончился, плохо только, что свидеться с Анной теперь будет трудно. И не потому, что окружение великой княгини недосягаемо. У него Екатерина под запретом — не искать с ней встреч, не измышлять бесед. Даже случайных — Никита давно дал себе такой зарок и свято его соблюдает.
Он опять лег, закрыл глаза. На этот раз ему представилось, что по проулку идет Мелитриса в очках и испанской вуали. Цок, цок… слушайте, да она хромает. Какую сложную мелодию выстукивают ее шаги. Мало того что она похожа на сушеную стрекозу, так у нее еще и ноги разной длины. Видение спешащей куда-то Мелитрисы было столь реально, что Никита невольно рассмеялся. А еще говорят, что не бывает звуковых галлюцинаций!
И вдруг все исчезло, через высокий, серый забор совершенно беззвучно прыгала огромная собака с висячими ушами, крепкими лапами и могучей, как у быка в корриде, грудью. Никита знал, что через мгновение собака уткнется в него лапами, это будет не больно, но он все равно окажется поверженным на землю в цветущий газон, а когда встанет на ноги, то опять увидит медленно перемахивающую через забор собаку с черными ушами. Никита успел подумать, что собака во сне — к другу, потом все исчезло, осталось забытье без сновидений.
А на следующий день объявился Сашка. Никита узнал об этом из наскоро написанной записки, буквы в ней так и прыгали: «Встретимся у тебя, скажем, завтра, скажем, в шесть вечера. Алешку я предупредил». В этих «скажем» Никита почувствовал, что Другу смертельно надоела армия с ее дисциплиной, любовью к субординации, точности, глуповатой значительности и прочая… Следовательно, тут же известить Белова, мол, письмо получено, а также виват, ура, согласен! Все это он сообщил, только изменил место встречи, сославшись на ремонт в своем дому.
Дело было, конечно, не в ремонте. Оленеву очень не хотелось знакомить друзей с Мелитрисой. Избежать этого он не мог, она была дочь героя, обласканная государыней, он просто был обязан ее представить. И все бы хорошо, но фрейлина обязана быть хорошенькой, это, так сказать, закон жанра. В противном случае он выглядит смешно. Этакий неудачник: покупал лошадь, а обнаружил, что это верблюд, выиграл огромную сумму денег и тут же выяснил, что играл с шулерами, принял в доме фрейлину, а ею оказалась неказистая стрекоза в очках. И, конечно, явится Лидия Опочкина и брякнет про опекунство. Алешка начнет трунить, Белов подмигивать, мол, вот они, холостяки, поумнее нас, женатых, а он как хозяин дома должен будет поощрительно на них поглядывать, круглить грудь, похохатывать глупопошлость непереносимая.
Может, кто-то и скажет, что подобные мысли подходят юноше, а взрослому мужу они вроде бы и неуместны. Но душа человеческая — омут, полный странностей и неожиданностей. Не хотелось ему даже вспоминать про московскую тетушку, Мелитрису, опекунский совет.
Встреча прошла в лучших традициях, с множеством междометий, восклицательных знаков, заздравных тостов, это вина может не хватить, а тостов всегда в избытке. Однако кончился вечер на неожиданно грустной ноте, даже как-то рассорились… Корсак и Белов, перепив, конечно, зачали разговор или спор на патриотическую тему. Собственно, говорил в основном Алексей, а Сашка только поддакивал ему лениво, а потом и поддакивать перестал. Разговор шел о нации, народе, естественно, родине и об удивительном бескорыстии, свойственном русскому человеку.
Никто и не возражал — бескорыстный так бескорыстный. Потом опять перекинулись на Гросс-Егерсдорфскую баталию.
— Ты, Сашка, скажи, какое у тебя самое сильное… самое… впечатление… расскажи…
Белов помрачнел, взял с блюда маслину, аккуратно сжевал, выплюнул косточку в кулак и только после этого начал:
— Битва кончилась во второй половине дня. Кто на поле бился, кто во фрунте стоял, кто с обозом или при штабе. Словом, как трубы протрубили, все на поле и бросились. Крики: «Виват! Победа!» Теперь представьте… на горизонте лес, пологий косогор, широкий, места много… и везде, сколько хватает глаз, мертвые тела… прусские. Здесь была линия обороны. Тысячи, тысячи мертвых тел в самых разных позах. И все голые.
— Почему голые? — не понял Никита.
— Потому что наши мародеры обработали.
— А может, это их мародеры? — обиделся за русских Алексей.
— Их мародеры бежали вместе с остатками армии. Отступление было столь поспешно, что любая минута промедления стоила бы им жизни. Это наши постарались. Все сняли. Не только башмаки и мундиры, но и чулки, порты исподние, саму ленту из косицы, которой цена четверть копейки. И лежат они голые, как в чистилище. Вид — ужасен! Ужасен! У кого ноги нет, у кого руки, у кого все тулово разворочено. Это шуваловские гаубицы постарались.
— Мародеры, это я понимаю, гнусно, — резким тоном сказал Алексей. — Но гаубицы-то наши чего так уж ругать?
— Какие гаубицы? — пытался потушить надвигающуюся ссору Никита.
— Орудия тайные, — пояснил Александр. — Конструкция их придумана Петром Ивановичем Шуваловым. Все страшно засекречено. Они такие длинные, все в чехлах, дула закрыты медными сковородами. Около гаубиц всегда часовой. К ним даже в бою близко подходить нельзя — застрелят.
— Кто же из этих гаубиц тогда стреляет?
— Особая канонерская команда. Им под страхом смерти запрещено что-либо про эти гаубицы рассказывать.
