Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

Я смотрела на Антипу, на его грузную фигуру, на похоть в глазах, хотя ярость застилала мне взгляд белой пеленой, от которой я почти утратила зрение. Потом я вскочила, взмахнув руками. И отпихнула его. Затем еще раз. Реакция спонтанная, но не случайная. Еще когда рука Антипы потянулась ко мне с явным намерением схватить, когда чуть заметный холмик вокруг соска скрутила боль, я сказала себе, что не стану сидеть, уговаривая себя сжаться и затаиться, как в тот день, когда тетрарх провел большим пальцем мне по губам.

Я толкнула его в третий раз. Он даже не шелохнулся. Я решила, что сейчас он меня ударит. Вместо этого Ирод Антипа улыбнулся, обнажив острые зубы.

— Да ты драчунья. — Он наклонился ко мне: — Мне такие нравятся. Особенно в моей постели.

Тетрарх зашагал прочь. Поначалу никто не проронил ни звука, а затем работники разом выдохнули и начали перешептываться. Художник с облегчением объявил, что больше я ему не понадоблюсь.

Теперь они выложат яркие тессеры на гипсовой основе, увековечив меня в мозаике, которую я надеялась никогда не увидеть. Фазелис была добра ко мне, и мне будет ее не хватать, но во дворец я поклялась больше не возвращаться.

Когда я уходила, Иоанна поджидала меня в парадном зале:

— Фазелис хочет видеть тебя.

Я направилась в покои царевны, радуясь возможности попрощаться с подругой. Она полулежала на диване перед низким столиком, забавляясь игрой в кости.

— Я распорядилась, чтобы нам накрыли перекусить в саду, — сказала она.

Я колебалась. Мне хотелось держаться как можно дальше от Ирода Антипы.

— Только нам двоим?

Она словно прочла мои мысли:

— Не бойся, Антипа счел бы ниже своего достоинства есть вместе с женщинами.

Я не была так уж уверена в этом, особенно если у него появлялась возможность пощипать девичью грудь, но я приняла радушное приглашение Фазелис, не желая ее обидеть.

Сад представлял собой открытую галерею, засаженную кедрами, вавилонскими ивами и кустами можжевельника, перемежаемыми розовыми цветами. Мы возлежали на диванах, макали хлеб в общие миски, и я пила при ярком свете дня. После стольких часов, проведенных в темном фригидариуме, такая перемена даже улучшила мне настроение.

— Освобождение Иуды, о котором объявил Ирод Антипа, слегка повысило его популярность, — начала Фазелис. — Он даже сохранил жизнь Симону бар-Гиоре, хоть и держит его в заточении. По крайней мере, теперь подданные меньше плюются, заслышав имя тетрарха.

Царевна рассмеялась, и я подумала, что очень приятно видеть, как она потешается над своими же злыми шутками.

— Однако римляне, — продолжала она, — не выказали радости. Анний послал легата из Кесарии выразить неодобрение. Я подслушала, как Антипа пытался втолковать посланнику, что такие жесты время от времени необходимы, дабы держать чернь в узде. Муж заверил Анния, что Иуда больше не представляет угрозы.

Мне не хотелось думать ни об Антипе, ни об Иуде. С самого своего возвращения брат проводил время вдали от меня, залечивая раны и набираясь сил. Он не сказал мне ни слова с тех пор, как узнал о мозаике.

— Но мы ведь обе знаем, — добавила Фазелис, — что Иуда сейчас представляет куда большую угрозу, чем раньше.

— Да, — согласилась я. — Гораздо большую.

Я смотрела, как белый ибис ковыряет землю, и думала о белой пластине из слоновой кости, которую царевна прислала мне, и о ее смелом, изысканном почерке.

— Помнишь приглашение, в котором ты просила меня покинуть мою клетку и войти в твою? Ни разу не видела таблички красивее.

— А, из слоновой кости. В Галилее других таких не сыщешь.

— Где ты ее достала?

— Несколько месяцев назад Тиберий отправил посылку с табличками Антипе. Я взяла одну.

— Ты сама написала приглашение?

— Удивлена, что я умею писать?

— Меня удивил стиль письма. Где ты такому научились?

— Попав в Галилею, я говорила лишь по-арабски, не могла ни читать, ни писать. Меня терзала тоска по отцу, хотя он сам отправил меня сюда. Я постоянно думала о возвращении. И решила учиться греческому языку, чтобы можно было отправлять послания. Меня наставлял твой отец.

Отец. Это открытие поразило меня.

— Тебя тоже он научил? — поинтересовалась она.

— Нет. Но время от времени он приносил мне чернила и папирус.

Звучало это жалко. Мне хотелось верить, что именно уроки с Фазелис заставили отца благосклонно отнестись к моему желанию выучиться грамоте, что благодаря им он уступил моим мольбам, невзирая на неодобрение матери, что как раз поэтому нанял Тита заниматься со мной, но все же зависть, которая поднялась из давно забытых глубин, мне подавить не удалось.

А потом, словно по волшебству, в галерее появился отец. Прихрамывая, он направился к нам. Он волочил ноги, словно на них были кандалы, и не поднимал взгляда. Фазелис уставилась на него. Что-то было не так. Я выпрямилась, ожидая объяснений.

— Позволено ли мне говорить прямо? — спросил он Фазелис.

Когда та утвердительно кивнула, отец опустился на диван рядом со мной, кряхтя, словно старик, и вблизи я заметила у него на лице не только печаль, но и тихую ярость. Его будто ограбили, отняли самое дорогое.

— Нафанаил оправился от лихорадки, — заговорил он, — но она подорвала его силы. Я должен сообщить тебе, Ана, что твой жених умер сегодня во время прогулки по своей финиковой роще.

Я молчала.

— Мне известно, что помолвка была для тебя тяжким бременем, — продолжал отец. — Но теперь твое положение ухудшилось. С тобой будут обращаться как с вдовой. — Он покачал головой. — На тебе стоит печать, которую придется носить всем нам.

Краем уха я услышала шелест крыльев и увидела, как ибис уносится вдаль.

XXVIII

После смерти Нафанаила мне пришлось надеть платье цвета пепла и ходить босиком. Мать то и дело посыпала мне голову пылью, кормила пресным хлебом и возмущалась, что я не оглашаю дом горькими воплями и не рву на себе одежду.

В пятнадцать лет я стала вдовой. Стала свободной. Свободна, свободна, свободна! Не стоять мне в отчаянии под хупой [13], с ужасом ожидая брачной ночи. Из-под моих бедер не вытащат простынь, не вынесут ее потом с торжеством, чтобы свидетели могли удостоверить мою чистоту. Зато, когда кончится семидневный траур, я выпрошу у отца разрешение вернуться к письму. Пойду в пещеру выкапывать чашу для заклинаний и мехи, набитые свитками.

По ночам, когда я лежала в постели, меня переполняли радостные предчувствия, и я смеялась, уткнувшись в подушку. Я уверяла себя, что смерть Нафанаила никак не связана с проклятием, выведенным моей рукой, но ликование то и дело оборачивалось приступом раскаяния. Я искренне упрекала себя за то, что радуюсь смерти мужа, однако же никогда бы не пожелала вернуть его к жизни.

О благословенное вдовство!

На похоронах, провожая тело Нафанаила к семейной усыпальнице, я шла рядом с его сестрой Зофер и двумя его дочерьми. За нами выступала толпа плакальщиц. Льняной саван неплотно обвивал тело покойного, и когда его поднесли ко входу в пещеру, край ткани зацепился за колючий куст. Стоило большого труда высвободить его. Нафанаил словно бы сопротивлялся погребению, и это показалось мне комичным. Я сжала губы, но все же не сдержала улыбку, и глаза дочери Нафанаила Марфы, годами немного моложе меня, сверкнули ненавистью.

Потом, во время поминальной трапезы, раскаиваясь, что не сумела скрыть свою радость, я сказала Марфе:

— Сочувствую твоей утрате. Ты лишилась отца.

— А вот ты не чувствуешь утраты. Хотя потеряла нареченного, — огрызнулась она в ответ и отошла от меня.

Я принялась за жареного ягненка, запивая его вином и нимало не заботясь о том, что нажила себе врага.

XXIX

В первый день траура мать нашла у двери спальни табличку, строки на которой были выведены рукой Иуды. Прочесть написанное самой было матушке не под силу, поэтому, отыскав меня, она сунула мне послание: