Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега
Где брал, к слову сказать, проклятую горелку сам Бердыш, — того не ведал никто. Наемники твердо верили, что приносил ее работнику самолично нечистый. Было такое — прознал в Леричах Тудор — всего один или два раза, но Василь, упившись, буянил неслыханно, крушил все вокруг оглоблей или кувалдой, и тогда лишь узнавали люди, какая безмерная сила была сокрыта в неказистом тощем теле залетного мужичка. Тогда выходила вперед Аньола, упирала грозно кулаки в крутые бока. И Бердыш, враз утихомирясь, чинно — мирно отправлялся в свою каморку высыпаться.
Как раз накануне прибыло их полку. Не бывало еще в замке Леричи турка — явился теперь и он. Спасенный от утопления Василем и Мазо молодой агарянин пояснил, что служил в войсках султана простым агой и три года тому сбежал, несправедливо приговоренный начальниками к постыдному наказанию. Все знали уже, однако, что осман побывал в Царь — городе во время его осады, видел штурм и падение столицы великого Константина. Сам Тудор Боур успел приметить, что гордой статью и властным взором новый гость замка мало походит на скромного агу. Впечатление мессера Пьетро, по — видимому, было таким же, ибо фрязин приказал поселить неверного в отдельной каморе, рядом с Тудором, и кормить наравне с прочими рыцарями и господами.
Тудор задумчиво взирал на весенние Леричи. Это было уже не только разбойничье логово, но и гнездо большой семьи, удивительной общины. Были тут очаг, и беседа, и трапеза. Живой мурлычащий домовой — лохматая замковая кошка с доверчивой лаской терлась об сапог нашедшего тут приют бродяги — воина, и котята играли среди копий стражи, прислоненных к стене. Запаливаемые вечерами в комнатах огоньки свечей сквозь крепостные бойницы возвещали о том, что здесь родился уют, что мужи ведут у камина мирную беседу, а женщины, внимая мудрым, вышивают или вяжут, либо, отложив работу, молчаливо вплетают свои мысли в канву неспешного общего разговора. Но ночь пройдет, объятия и сны разомкнутся, и будет снова, оставаясь гнездом и домом, разбойничий этот замок радеть о барыше и готовить оружие, приманивая добычу из — за моря и с суши, из дальних и близких мест.
— О чем вы мечтаете, синьор Теодоро, взирая на дым: нашей кухни? — послышался вдруг рядом звонкий девичий голос. — До обеда еще далеко!
Сотник обернулся. Рядом с ним, лукаво улыбаясь, стояла Мария Сенарега.
22
Мария наблюдала за Теодоро с добрых полчаса. Как не раз уже подглядывала за ним тайком — когда сотник въезжал верхом в замок с другими охотниками, когда помогал усмирить взбешенного коня или просто стоял вот так, задумавшись, у зубчатого парапета стены или башни — густобровый и загорелый, с раздвоенным упрямым подбородком. Знала, что девушке из дома Сенарега такое поведение не к лицу, но поделать с собой ничего не могла. Вот получит мессер Теодоро, храбрый воин, свой выкуп из Монте—Кастро, да вскорости, благо от города того недалек. И уедет навсегда к себе, в свою землю великанов, ждущих пробуждения под выгоревшими шапками степных курганов. Мессер Теодоро скоро забудет Марию; впрочем, вряд ли думает о ней храбрый рыцарь и сейчас. А в Леричах все потечет, как прежде, и двери ничьей комнаты не будут уже приковывать взора Марии в томительном ожидании мгновения, когда появится ее обитатель.
Дальше что? Мария мало думала о будущем, представлявшемся ей туманным. Наверно, братья вскоре выдадут ее замуж, она ведь почти старуха, ей стукнуло уже шестнадцать лет. А не понравится ей жених — уйдет в монастырь. Охотнее всего, конечно, Мария осталась бы в Леричах, в краю, который успела полюбить, как и Мазо, как и Пьетро, хотя старший об этом и не говорит. Здесь чувствуешь себя как на корабле, между лиманом и степью, и замок на своем мысу, особенно в бурю, — словно корабль, готовый сорваться с якоря и унестись за тридевять морей.
Тудор Боур встретил юную хозяйку замка глубоким, учтивым поклоном; тряхнув кудрями, сотник выпрямился и посмотрел Марии в глаза, как привык глядеть и девам, и мужам. Мария вспыхнула румянцем, но взора не отвела. Сотник из Четатя—Албэ и юная итальянка встречались вот так, Тудор полагал — случайно, не в первый раз.
— Садитесь, синьор Теодоро, — Мария показала витязю место на скамье для дозорного, подле себя. — Правда ли, что ваши предки были настоящими язычниками и приносили своим богам в жертву живых людей?
— Так говорят ученые мужи просвещенной Италии, — ответил Тудор. — Мои же прадеды и деды пасли свои стада, пахали землю, сражались за нее с врагами. Италия — память мира, синьора, — добавил сотник, и Мария не могла понять, всерьез или с усмешкой. — Наука мира, собравшись в Италии, хранит рассказы о том, что было и в бедной Молдове, и в других землях и краях, так что, может быть, то и правда.
— Красивое имя у вашей страны, мессере, — промолвила девушка. — Как жаль мне теперь, что брат Пьетро, когда мы с ним сюда ехали, избрал путь по морю, а не чрез Молдову. Но вы расскажете, конечно, мне о ней?
Тудор смотрел на Марию в раздумье. Разумеется, расскажет. Но с чего начать? Маленькая Молдова была целым миром для белгородского сотника, он отчаянно тосковал по родине, служа в Италии Сфорце, и ныне только долг воина мог заставить его покинуть, даже ненадолго, родимый край.
Тудору вспомнились зеленые пажити его земли, муравы — травы, не буйные, как в Поле, а ласковые и сочные, живые бархаты, на которых тучнели стада. Хрустальные ручьи, сбегающие с холмов в Днестр и Прут, Ялпуг и Реут, серебряные — в зеленой оправе рощ — зеркала озер, где плескалась рыба, столь же обильная, как в расстилавшемся перед ним теперь Великом лимане. Тенистые рощи сменяли пред взором путника роскошные луга, пока узкий шлях не погружался в кодры, такие дремучие и темные, что казалось — из них не выйти вовек.
Родился Тудор в селе близ Тигины, на краю великого здешнего кодра. Отец и дед его были вольными пахарями, каких в ту пору на Молдове не осталось почти совсем. Село слыло богатым[46], и недаром: его жители были свободны от многих даней, взимавшихся с крестьян государевой казной и боярами — владельцами земель, ибо служили воеводе, растя для него добрых коней. Люди в нем звали друг друга братьями по отчине, ходили вместе на войну. Братьями, собственно, они были и по крови, из поколения в поколение беря себе жен из своего же села. И крепко держались за землю, кормившую их и поившую, оберегая ее от иноземных ворогов, но пуще — от своих панов, не оставлявших попытки прибрать их главное достояние к рукам.
Села тогда на Молдове еще стояли редко, угодий было вдоволь. Разрасталось село, — ширились и хотары[47] его, пока не встречали пределы иных поселений. Тудорово село до своих пределов еще не добралось. Сотник вспомнил старинные грамоты, с бережением хранимые, почитаемые святынями, — подтверждения владений общины от прежних государей, выцветшие от времени букии славянского склада. «Дабы володели селом братёки, яко володели им старые деды их», — значилось в одном пергамене. «А хотаром той пустоши быти сколько потребизна, дабы оживати вдоволь селу на двадесят домов, с пашней и сенокосом».
Тудор, увлекшись, становился прекрасным рассказчиком, Мария ясно видела рисуемые им картины. «Очаг села» или «ватру» — самые дома, невдалеке — общую пашню — царину, внутри поделенную на участки, по семьям, снаружи — обнесенную оградой, от скота. Общинное стадо, мирно пасущееся под присмотром дюжих и зорких, вооруженных как для боя пастухов. Видела девушка, как вместе со всеми выходил на работу и юный Тудор, до того, как подался в ратники, — на первую плужную борозду по царине, на косьбу сена и жатву, на сбор конопли и льна. Как скакал по лугам вдоль леса с отцом, пас табун, обуздывал коней, приучал их служить человеку. Как учился сам, у старших воинов — стрельбе и рубке, у попа — многотрудной, но светлой слогом, старинной славянской грамоте.
Без воинской выучки в ту пору муж был не муж, опасность каждый день угрожала человеку и его дому.
И не от одних только татар и мадьяр, мунтян и ляхов. Бывало — убьют до смерти, подравшись в городе или на шляху, человека из иного села. И община вставала на общину кровною местью. Ватаги буйных молодцов, скача от села к селу, своевольничали, похищали женок и девок, насиловали. И снова шла в ярости отмщения чета на чету, и лилась кровь. Свирепея, не знали жалости; Тудор еще малым отроком видел, как учинили его односельчане пленному татарину столбовую смерть — посадили на кол, как другого вкопали по шею в землю и оставили умирать, как сдирали кожу с живого лотра[48], укравшего у них коня. Недругов, поймав, не вели, как полагалось, на государев суд, не продавали в рабство, — вершили сами, как измыслят, жестоко.
Помнил также сотник и то, как проклинал отец и иные сельчане могущественного соседа, боярина. Мало было тому пану, из самых богатых в княжестве, своей земли, зарился он и на общинную. Нащупал боярин в селе слабое место — пьяницу Стрымбула. Этот бездельник пропадал в тигинских шинках, хозяйство его запустело, дом развалился, жена вернулась к отцу — матери и забрала детей. И вельможный родовитый пан завел показную дружбу со спившимся бродягой, чуть ли не побратался. Года два платил за него налоги казне, а потом предъявил лист: Стрымбул, дескать, заложил за те деньги боярину свою долю в общей земле. Расчет пана был прост: влезть в село, а потом, внося в него разброд с помощью денег и власти, прибрать до конца к рукам. Еле отбились тогда сельчане от страшного соседа, собрав с каждого по три флорина и отдав пану Стрымбулов долг.
