Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега
— На море — тоже воля, — ответил Мазо. — Мы, генуэзцы, более мореходы. Да и что стал бы я делать здесь, у вас?
— Чем же Поле — не море! — раскинула руки Оксана. — От Дона до Каменца, чай, не ближе, чем от Каффы до Царя — города. Плавай Полем — морем нашим на лихом коне, сколь хочешь, добывай врагов арканом, и стрелой. Не понравится в ватаге — найдёшь иное дело. Захочешь — станешь лисичником, дорогие меха добывать будешь. Или гарбарем — выделывать те меха на шубы, на княжеские шапки. А то уходником — с товарищами на дальних уходах рыбу промышлять. А то и зимовчаком, как батя.
Оксана смутилась вдруг, нахмурилась. Еще подумает гость — в женихи его зовет.
— Дело у нас каждый по душе найдет, — закончила она строго. — Видишь сам, как много всего в степи. Только бери!
— Да все ли мое? — сказал Мазо, поднятый на ноги никогда еще не испытанным волнением. — Все ли, что захочу, в твоей степи, Оксана, может стать моим?
У девушки дрогнули губы. Глаза, сквозь навернувшиеся мгновенно слезы, просияли. Их руки встретились. Их губы встретились бы, наверно, тоже, не раздайся в этот миг за деревьями голоса возвращающихся старших.
— Саранчи, — говорил Семен, — саранчи с татарской — то стороны ныне не ждем, весна вышла не сухая. По всему видно, добрый будет год. Как, ребята, без нас не шибко скучали? — добродушно обратился он к Оксане и Мазо, не успевшим прийти в себя, тем более — смущение одолеть. — Ну, за стол в последний раз! Василий Иванович торопиться изволит.
Василь, поняв, что с Мазо, подтолкнул юношу к двери. Собираемся — прощаемся, — бросил он скороговоркой. — Загостилися и так!
Оксана проводила уезжающих до края сада. Старшие шли впереди, и Мазо, вспыхнув, почувствовал, как маленькая, плотная рука на мгновение скользнула в его ладонь.
— Привезешь лозу—то? — шепнула Оксана, в последний раз одарив юношу улыбкой, с которой он никогда уже не расставался с тех пор.
20
Обратно Днепр сам нес кожаный челн наших путников, они только помогали течению веслами. Люди на всем пути не попадались. Только раз у брода встретилась валка[42] чумаков, одна из первых, направлявшихся после весенней распутицы в Крым. Впереди двигался лучший маж[43], запряженный самолучшими серыми волами; крутые рога этих красавцев были позолочены и украшены алыми лентами — на счастье, от злого духа. На возу, в красном жупане, с длинной пищалью поперек колен, восседал сам батько — чумацкий атаман, сивоусый пан — господарь, самый старый и опытный в ватаге. Возле него с мажа горделиво озирал степь огненно — рыжий великан — петух, у чумаков несший службу вместо часов, — почти такой же большой, как на зимовнике у Семена. Василь сошел у переправы на берег, отвесил низкий поклон пану — батьке, поговорил с чумаками.
В другой раз среди чистой степи показалась стая воронов: Мазо подумал было — вещуны сопровождают орла.
— То тарпаны, — равнодушно пояснил Василь.
Стая приближалась. И внезапно, наполовину высунувшись из высокой тырсы, на них с подозрительностью уставился свирепый дикий конь. Невеликий ростом, с длинной шерстью мышиного цвета и черной гривой жеребец рыл землю копытом, глаза его полыхали огнем,
Мазо знал, такие самцы — большеголовые, плотные и крепкие — легко уводили кобыл из усадеб, даже если люди были рядом. Если даже вожделенная добыча шла в упряжи, тарпаны — самцы в дикой ярости ломали возы, рвали сбрую и уводили — таки кобылу. Эти свирепые кони ходили по Полю тысячеголовыми табунами.
Приручить их было невозможно, в неволе они гибли.
В первые дни после возвращения Мазо ходил, словно у щиколоток, незримые, его на каждом шаге приподнимали над землей волшебные крылышки Гермеса.
Мазо то мурлыкал под нос веселые итальянские песенки, то внезапно принимался распевать во все горло. Василь не спрашивал, что с ним, понимал: красавицу, как Семенова дочка, не в каждом увидишь дворце. По утрам на охоте, выйдя из шалаша — навеса, парнишка сладостно, всем телом потягивался и вопил навстречу встающему солнцу каждый раз одно и то же слово.
«Аморе!» — опил счастливый Мазо в открытое поле.
«Аморе!» — подбрасывал он крик души к степному ветру, несущемуся в эту пору к верховьям Днепра.
Но вот уже с неделю стал скучать. В этот день он тоже, на диво молчаливый, лежал на корме челна, наблюдая за глупой рыбьей возней. Василь с усмешкой взглянул на Мазо; юноша, однако, ответил хмурым взором: на мякине его — де не провести!
— Когда поедем? — спросил он Василя.
— Лозу—то уже припас? — осведомился наймит.
Мазо кивнул и вновь уставился в прозрачную глубину лимана.
Хорошо жилось до сих пор ему, Мазо Сенарега.
Над жизнью задумываться не приходилось. Теперь от этого никуда не сбежишь, надо обдумывать житье. Все торопило с решением Мазо, требовало ответа, — люди, события, сама жизнь.
Младший среди господ Леричей часто вспоминал родной город: высокие узкие альберго — цепляющиеся за тучи дома самых богатых и многочисленных генуэзских кассат всех этих Адорно, Фиески, Фрегозо, Дориа, Каффара, Спинола, Вольта. Толчея на улицах вокруг лавок, качающиеся в гавани мачты сотен кораблей. Многоцветная сказка витражей в соборе, к которым, вознося восторг тысяч верующих душ, взлетал торжественный хор праздничных ораторий и месс. И самое страшное, самое жгучее из оставшегося в памяти: трескучее, взметающееся выше крыш пламя костра, на котором, умирая, корчился еще. живой человек Все это было в прошлом, незабываемое, но отошедшее. Но Мазо помнил, что он сын славной Генуи, гордился этим. Гордился многими земляками, прославленными молвою мира, и еще безвестными, лучшими в мире моряками и корабелами. Цари и короли всего мира недаром великими посулами и честью приманивали его земляков — строить и оснащать флоты, обучать матросов, и патронов, водить по морям суда и целые армады, очищать воды от пиратов. Он гордился этими возлюбленными моря, смелыми рыцарями, чьим ложем была палуба талей, а местом упокоения — синие морские пучины. Все они не брезговали торговлей; но все были все — таки, более воинами, пиратами, создателями портуланов, мостовщиками великих водных путей.
Но Мазо знал также, за что генуэзцев не любили во всем мире, и более всего — в Италии. Его земляки недаром слыли кровопийцами — скупцами, грабителями и бессовестными ростовщиками. Великий Данте называл генуэзцев чужаками среди прочих итальянских общин. Петрарка остерегал: не просите у этих помощи. И были правы. Мазо знал это, хотя в Геную и не ездил давно.
Было много разных путей по жизни и для истинного генуэзца, выбор старших братьев — тому пример. Каждый из братьев, не жалея красноречия и сил, расхваливал перед Мазо избранную им дорогу, перетягивая в свою веру, внушая презрение к людям этих мест, которых звали одних — даками, других — скифами, но всех — рабами. Братьями владела уверенность в том, что обитающие в этих местах люди — дикари. Старшим братьям были смешны их речь и платье, обычаи и нравы, а вера представлялась несомненной схизмой и ересью. Для них, как тысячу лет назад — для сынов гордого Рима, здешние люди были варварами, и звали они их так же, как некогда патриции — квириты: валахов — даками, россиян — скифами, турок — сарацинами.
Мазо многое уже понял, не в пример старшим. Он знал уже, что странное для фрязина платье здешнего человека для него самого привычно и иным не мыслится; что европейские их одежда и речь для здешнего так же странны и смешны, и не смеется он над ними лишь из врожденного благородства. А уж силы, душевной силы этим людям было не занимать. Хватило бы ее Мазо, чтобы навсегда остаться среди них, в Поле жить, злого татарина воевать? Чем степи хуже моря? Чем воля да сеча в Поле хуже сидения в Леричах, среди глухих стен?
Кто сказал, — очнулся вдруг юный фрязин, — эти слова? И вспомнил: Оксана. Она заронила их в душу на зимовнике своего отца!
— Не слышишь! — дошел до юноши нетерпеливый голос Бердыша, — Тяни сеть — снимаемся! — Загородясь ладонью от солнца, Василь высматривал что — то вдали, со стороны моря.
Мазо сноровисто выполнил приказ работника, за стенами замка немедля становившегося для него атаманом и воеводой, выбрал еще не наполнившийся невод, не спрашивая, что стряслось. Бердыш, наверно, приметил чужой корабль или харцызские челноки. Но москвитин, противу ожидания, направил лодку в ту самую сторону, куда глядел.
— Ставь кочетки[44]! Греби! — поторопил он замешкавшегося юнца.
Налегая на весла, рыбаки молча пересекли Великий лиман. Вскоре впереди проступила золотистая, отрезавшая его от моря полоса бесконечной косы, на которой все яснее проступало темное пятно. Василь и Мазо подвели ближе челн, выскочили на песок. И увидели тело человека, крепко вцепившегося в длинное галейное весло. Бедняга был недвижим и, казалось, без дыхания. Но Бердыш, едва наклонясь над незнакомцем, увидел, что человек жив.
