Алексей Сергеев - Стерегущий
Кудревич быстро спохватился, напряг все мускулы тела. Пространство между ним и противником на одно мгновение стало шире. Мичману этого было достаточно, чтобы скользнуть ногами к ковру и твердо стать на нем. Нажим на его руки ослабел. Рывком он высвободил их, забросил за спину Мюллера, сплел в железное запястье. Теперь противники уже не топтались, а неподвижно стояли в тесном обхвате, который Кудревич рвал, выгибая назад спину. Затем мичман быстро пригнулся в коленях, схватил руки Мюллера, дернул их в разные стороны, вверх и вниз так сильно, что они безвольно разомкнулись, а его подбородок неожиданно лязгнул о маковку мичмана, да так и прилип к ней. Стальные объятия Кудревича не давали партнеру пошевелиться. Не выпуская обессиленного борца из рук, мичман понес свой груз к ложам, где, привстав со стульев, ему бешено аплодировали женщины, которых он сегодня хотел видеть. Под звуки гремевшего туша он положил Мюллера на барьер у ложи Галевич и Горской…
Мичман был вызван к адмиралу Алексееву на другой же день. Подъезжая к его резиденции, Кудревич улыбался едко и независимо, но на душе было неприятно.
В приемной наместника, у внутренней двери в кабинет, стоял жандарм с обнаженной саблей.
Флаг-офицер с преувеличенной веселостью поздоровался с Кудревичем.
— Н-да, хорош мальчик уродился!.. Туда, — кивнул он на дверь кабинета, — приказано не пускать. Там сейчас фитилят начальство первых рангов: читают нотации и директивы, а командиры оправдываются и дают обещания. Мне приказано от имени наместника объявить вам неудовольствие и вручить вот эту цидулку.
Приказом наместника мичман списывался с «Ретвизана» на берег и направлялся впредь до особого распоряжения в город Дальний.
Зеркало в желтой ясеневой раме, висевшее в прихожей, было небольшое, но верное. В нем Лелечка Галевич увидела прежде всего себя: овальное, немного бледное сегодня лицо, темно-серые глаза под чуть приподнятыми, как бы удивленными бровями, небольшой, прекрасно обрисованный рот и русые шелковистые волосы.
Затем в зеркале за ее спиной отразился старый китаец Фу Эр-цай, домоправитель отчего дома, со сморщенным бесстрастным лицом. Он держал в прижатых к груди руках каракулевый сак, готовый подать его в нужную минуту.
Лелечка не спеша пристраивала к волосам бархатную шляпку с белым султанчиком-эспри. Лишь с помощью второй длинной булавки удалось приладить ее надлежащим образом. Китаец привычно ловко встряхнул красиво подобранными и сшитыми каракулевыми шкурками, помог надеть их на покатые девичьи плечи.
— Твоя куда ходи? Моя папа что пиши? — спросил он у девушки, выпуская ее в дверь.
— Твоя Петербург пиши, моя баронессе Франк ходи, свою судьбу ищи, — игриво помахала она ему перчаткой.
Постукивая фетровыми ботиками по тротуару, выложенному кирпичом в елочку, Лелечка быстро шла по Морской, запруженной толпою, в которой слышалась многоязычная европейская речь. Вдоль тротуара у ящиков с японскими мандаринами и американскими консервами из ананасов сидели на корточках китайцы-торговцы. Пренебрежительно и косо поглядывая на европейцев, они время от времени монотонно выкрикивали гортанными голосами: «Микана!», «Ананаса!» Торговцев было много. Они виднелись до самого конца улицы, упиравшейся в блестевшее под оранжевым солнцем море, где сейчас густо дымил уходивший из Порт-Артура английский пароход «Фули».
Ближе к дворцу наместника все чаще и чаще стали попадаться знакомые. Лелечка то и дело наклоняла голову, охотно отвечая на приветствия козырявших ей офицеров и снимавших котелки штатских, но думала только о подпоручике Алгасове. Внезапно появившееся чувство к этому юному, застенчивому офицеру открыло ей какой-то неведомый мир, резко отличный от всего, что она знала с детства. И то, что в этом волшебном мире было нечто запретное, не вполне ясное, значение чего она еще не могла себе полностью объяснить, наполняло ее безотчетной радостью жизни, делало тело легким, как облако, уносимое ветром, и, как это эфирное облако, она теперь вся словно парила в воздухе. Углубляясь в новые свои переживания, Лелечка скользила по тротуару, будто танцуя мазурку, темпы которой только начинает набирать требовательный партнер.
Но вместо Гри-Гри она увидела направлявшегося к ней генерала Фока. Небрежно-снисходительно козыряя отдававшим ему честь офицерам, он мрачно покрикивал нижним чинам, становившимся ему во фронт:
— Тверже печатай! — а шедшей в строю команде бросил: — Шире шаг! Левофланговый, прижми плечо, не лови ворон!
Лелечка коснулась рукой холодного лба, словно у нее закружилась голова, и зажмурила глаза. А когда открыла их, Фок стоял уже рядом. Папаха из меха тибетской козы была низко надвинута на ушедшие под густые брови небольшие глаза, смотревшие надменно и строго. Резкими тенями синели на щеках впадины под угловатыми монгольскими скулами. Жесткие волосы бакенбард, побритых на прусский образец, казались продолжением папахи.
Генерал протянул девушке руку театрально-величественным жестом человека, уверенного в своем превосходстве.
Прошло уже несколько месяцев с того дня, как он высказал ей на «Боярине» свои сокровенные намерения, а дело не подвинулось ни на шаг. Он не мог сделать ей и формального предложения: внезапный отъезд Галевича в Петербург спутал его планы. Однако генерал нисколько не сомневался в согласии на брак и отца и дочери.
Сейчас он решил поразить ее воображение внезапностью.
— Я долго думал, Елена Владиславовна, прежде чем сказать вам это. Сегодня вы должны обязательно дать мне ответ, — сурово промолвил Фок, упрямо нахмурив брови и отводя от девушки глаза, внезапно блеснувшие хищным, звериным огоньком.
Лелечка засмеялась. Смех ее был кокетлив и для генерала загадочен. Надменно-самоуверенный Фок был ей смешон и даже чуть жалок, и все же она потаенно гордилась, что вызывает в нем смятение чувств, радостно ощущая свою девичью привлекательность, очарование своей юной прелести.
— Так как же ответ? — не унимался Фок.
— Я… я подумаю, — нерешительно произнесла девушка, обрывая свой смех.
— Опять думать? Еще думать? Да что вы можете придумать, кроме единственного слова «да»?
— Я все-таки подумаю, — упрямо и несколько тверже повторила она, боясь оскорбить его прямым, резким отказом, который давно уже вертелся на языке.
— Наш разговор напоминает мне костер из сырых осиновых дров, — рассердился генерал, — сколько ни дуй, ничего, кроме дыма, не выдуешь.
Лелечка промолчала и вдруг увидела, что по улице прямо к ней торопливо идет Алгасов.
— Простите, мой генерал, — зазвеневшим от радости голосом бросила она Фоку, — я должна вас оставить. Спешу.
