Улыбка гения - Софронов Вячеслав
По его рассуждениям, всем сколько-нибудь стоящим людям следует в Европу перебраться, а из России брать хлеб, масло, руду, да те же кожи, чтоб жить себе безбедно. Что же из этого выйдет? Одичает страна при таком подходе и через сто лет превратится непонятно во что. Тогда и войны не надо, бери ее голыми руками».
Феозву насторожило долгое молчание мужа, и она решила его прервать очередным вопросом:
— Ты хоть рассказал бы мне, о чем вы так спорили. Я же изредка поглядывала в вашу сторону, видела, как ты ему чего-то доказывал, по привычке руками размахивал. Так о чем спорили? Скажи.
Дмитрий повернулся в ее сторону и в недоумении спросил:
— При чем здесь мои руки? Я веду себя так, как хочу, мне что, и чихнуть нельзя без твоего разрешения? — Потом, одумавшись, снизил тон, извинился и примирительно предложил: — Я действительно голоден и не против где-нибудь перекусить. Посмотри, нет ли поблизости какого-нибудь кафе или чего подобного.
— Может, вернемся обратно? Там вкусно готовят.
— Ни за что. Я чувствовал себя рядом с ним, словно мальчишка, сбежавший из дома. Нет, каков барин, говорит обо всем свысока, небрежно, словно весь мир создан для него одного. И о науке у него представление такое же, как у любого профана.
— Ты назвал Тургенева профаном? — не сдержалась Феозва. — Я сказал: он рассуждает как профан, и не более того. И не нужно мне приписывать того, что не говорил.
— Не ты ли восхищался его романами? — вновь пошла в наступление Феозва, которая, казалось, была готова спорить с мужем по любому поводу.
Меж тем на пути им попался небольшой парк с аккуратно высаженными вдоль аллеек липами, и они присели на одну из лавочек.
— Согласен, он замечательный писатель, но это совсем не значит, будто бы он разбирается в чем-то другом. Кто дал ему право учить меня жизни? Кто? Я тебя спрашиваю? Неужели я до сих пор похож на вчерашнего гимназиста?
При этих словах Феозва прыснула от смеха, потому как Дмитрий в своей растерянности как раз смахивал на вчерашнего школяра, которому дали хорошую взбучку.
— И чего ты хихикаешь? — взбеленился он. Неужели я так сильно смешон? Знаешь, кем он меня назвал?
— Оч-чень интересно. И кем же? — поинтересовалась она.
— «Постепеновцем!» — представляешь? Видела бы ты его усмешку, с какой он это произнес. Хорошо, пусть я постепеновец, ничего плохого в этом не вижу А он сам тогда кто? Господь Бог? Карбонарий? Он пальцем о палец не ударил, чтоб что-то изменить в захудалой России, как он ее называет, а туда же: «всё предрешено», «будущее за Европой», «Россия безнадежно отстала». Да только дурак это не понимает. Однако сколько ни кричи, вряд ли тебя кто услышит и поможет. Именно постепенно следует менять все российские устои. Иначе крах. У нас жизнь неспешная, степенная, по- иному русский человек жить не умеет. А ежели работает или гуляет, то упаду, до последнего издыхания. Или он, твой Тургенев, не видел, как крестьяне в страдную пору хлеб убирают? Рубаха наскрозь потом пропитана, руки в мозолях, а они даже не замечают. Пока весь хлеб или лен не уберут — отдыха не знают. Куда там немцу или англичанину! И не сравнить! А климат у нас какой? То ливень, то жара, не то что во Франции или там в Италии, где палку в землю воткни — и та вырастет. Нет, барин — он, барин и есть, и никогда ему мужицкую душу не постичь. А писатель он неплохой, что тут скажешь. Согласен с тобой. Вот и занимался бы своим делом и не учил других как жить, коль у самого ничего не сложилось.
Феозва терпеливо выслушала пламенную речь мужа, видя его нешуточное волнение и, чтоб как-то успокоить его, осторожно погладила по руке, что на него тут же подействовало благотворно и, хотя Дмитрий продолжал тяжело дышать, словно разгрузил воз дров, но немного успокоился.
— Что же ты такой у меня неуемный? — тихо произнесла она. — Нельзя же так себя изводить. Ладно, что сам Тургенев не слышал всего тобой сказанного.
— А то что бы? — встрепенулся он. — Обиделся? Вряд ли. Не тот он человек. Да и далек он от настоящей жизни, совсем онемечился.
— Хорошо, будь по-твоему. Ты ж не обедал, а потому и осерчал на все и всех вокруг. Пойдем поищем, где перекусить можно.
Дмитрий, обессиленный вспышкой собственного гнева, покорно последовал за женой, понимая, что она права и обижаться на Тургенева не имеет никакого смысла, ничего это не изменит.
…На невские берега они вернулись уже под осень, набравшись сил, а самое главное, преодолев те препятствия, что возникали меж ними больше по неопытности и неумению искать компромиссное решение. Вот только неуживчивый, взрывной характер молодого мужа вряд ли поменялся после зарубежной поездки, а жене не оставалось ничего другого, как принимать его таким, какой он есть.
Сам же Дмитрий, пусть и не сразу, осознал себя главой семьи и принялся за поиски квартиры в столице. В центре Петербурга жилье стоило необычайно дорого, а на окраине осмотренные им комнаты выглядели убого и больше подходили бедным студентам, но никак не преподавателю университета. Наконец кто-то из знакомых посоветовал ему наведаться на набережную Фонтанки, где сдавались четыре комнаты, правда, на верхнем этаже. Зато оттуда открывался прекрасный вид на саму набережную, виднелись контуры Инженерного замка, где они венчались. В одном направлении находился ближайший мост, а в противоположную сторону его собрат, прозванный Пантелеймоновским. В нескольких минутах ходьбы простирался шумный Невский проспект, а там лавки, торговые ряды, Гостиный двор, Марсово поле, Летний сад. Хотя до университета, куда он принят на должность доцента кафедры технической химии, оказалось далековато и приходилось брать извозчика. Феозву их новое жилье прельстило тем, что с одной стороны располагалась церковь Семиона и Анны, а с другой стороны — Пантелеймона Целителя.
За время девичества у его супруги скопилось большое количество различных нарядов, обуви, пригодной на все сезоны, шляпные коробки, выкройки, книги, журналы и разный скарб, перевозить который следовало с большой осторожностью. Затаскивая наверх очередной ворох бумаг, Дмитрий споткнулся, и на ступеньки упала пачка писем, перевязанных голубой лентой. Он наклонился, чтоб их поднять, и в глаза ему бросился знакомый почерк сестры Ольги. Он и не подозревал, что та была в переписке с Физой, и, естественно, любопытство его оказалось выше правил приличия, а потому он, понимая, что совершает не совсем благовидный поступок, украдкой сунул их себе в карман.
Вечером он дождался, когда Феозва улеглась, а делала она это не позже восьми часов вечера с заходом солнца, он уединился у себя в кабинете и принялся читать обнаруженные им письма, сам не зная, зачем он это делает.
В начале шло описание здоровья мужа Ольги, который к концу ссылки в Сибирь начал часто болеть, потом разные бабские сплетни про общих знакомых, но вот несколько раз мелькнуло и его имя. Он посмотрел на дату отправки, она приходилась на то время, когда он находился в Одессе. Попалась фамилия Каш. Сердце у него учащенно забилось. Оказывается, именно сестра каким-то образом узнала о существовании Сонечки и просила Феозву познакомить его с ней. А вот и совсем интересно: отец Сонечки имел связи с промышленниками в Швеции и Германии и мог, со слов сестры, свести его с кем-то из них, а там, глядишь, писала сестра, он, Дмитрий, благополучно устроится где-нибудь в Европе и не будет находиться в бесконечной зависимости от российской рутины. Далее шел рассказ их матери о том, как обошлись с их отцом Иваном Павловичем Менделеевым в Саратове, отстранив его от директорства в гимназии лишь за то, что он не по форме обратился к попечителю Магницкому. Дмитрий прервал чтение, чтоб сообразить, что за заговор сложился за его спиной.
Выходит, сестра, а вместе с ней и Феозва прочили ему будущее за границей, желая таким образом устроить его судьбу, а он об этом ни сном ни духом не ведал?
«Почему же они меня не спросили? — прошептал он, опасаясь разбудить жену. — Я же как-никак живой человек, не ребенок какой, чтоб так вот попасть в заранее расставленные сети». Ему вспомнилось, как старшего брата Ивана, так же вот без его воли, отправили к дяде в Москву и все это кончилось для него весьма печально: начал пить и сейчас подвержен этому пороку, а потому ему и хода по службе не дают. Сидит на канцелярской должности, детей нарожал мал мала меньше, а прокормить их на свое жалкое жалованье не в состоянии».
