Улыбка гения - Софронов Вячеслав
Лиза сидела возле нее неотступно, урывками спала, устроившись на диванчике в коридоре, а Дима, не рискуя пропустить занятия, прибегал в больницу лишь под вечер.
Врачи и нянечки уже издали узнавали его, сочувственно здоровались, и однажды один из них остановил его в коридоре и, не глядя в глаза, предложил с ним пройти в полутемный подвал. Ничего еще толком не поняв, юноша пошел за врачом, но что-то уже подсказывало ему о случившемся, потому как сердце в груди сжалось, а в ушах нарастал глухой гул. Когда они зашли в подвальное помещение, первое, что он увидел, была горящая свечка и фигура священника, что-то читающего вслух. Навстречу ему шагнула плачущая Лиза, неловко обняла и прошептала: «Димочка, братец… она так тебя ждала, а ты не шел».
На низком помосте лежала их мать, и она показалась ему намного ниже, чем была в жизни, обострились черты ее лица, ввалились щеки, бескровные губы плотно сжаты, седые волосы, кроме нескольких прядей, покрыты слившимся с ними белым платком, сухие пальцы рук сведены на груди. Ему хотелось припасть к ней, заплакать, как сестра, но его стесняло присутствие врача и батюшки. Он беспомощно оглянулся по сторонам, словно ища чьей-то поддержки, поскольку ранее за него все кто-то решал, направлял, подсказывал, и вот впервые теперь он должен был действовать самостоятельно. И Лиза смотрела на него с надеждой, видя в нем мужчину, который знает, как должно действовать, и последнее слово должно остаться за ним. И только тогда он понял, что значит остаться в этом мире без чьей-либо помощи и поддержки, совсем одному, несмотря на то что там, в Сибири, у них жили старшие сестры и братья. Но те, находясь в нескольких месяцах пути, вряд ли могли чем-то помочь, а Лиза, жившая все годы под материнской опекой и даже не сумевшая или не пожелавшая взвалить на себя семейные хлопоты, не обзавелась собственной семьей, а потому была для него плохой советчицей. Оставалось одно — обратиться за помощью к знакомым, перебравшимся несколько лет назад из Тобольска в столицу, с которыми они, приехав сюда, поддерживали дружеские отношения, а в доме вдовы генерала Скерлетова даже сняли комнату.
…И вот теперь, после окончания института, заняв место в дилижансе он отправился по месту своего назначения на службу учителем, как и некогда его отец, в Севастополь, а в голове вновь и вновь возникали картины из недавнего прошлого, прочно врезавшиеся в память, словно высеченная надпись на могильной плите.
Учеба в институте ничуть не походила на гимназические занятия, тут не нужно было зубрить, отвечать наизусть, не делая ошибок, посещать без разбора все занятия подряд. Ему все было интересно и внове. Преподаватели обращались к студентам, как к равным и, казалось, не учили их своим предметам, а делились тем, что знали сами, не скрывая, что знания их не беспредельны и в любой науке еще много предстоит найти и открыть.
Именно перспектива новых открытий, какая-то тайна и загадка, побуждали его рыться в книгах, читать разных авторов и, если чего-то не понимал, спрашивать у преподавателей Те в свою очередь, оставались с ним после занятий, с улыбкой объясняли трудные места, подсказывали, у каких авторов тот или иной вопрос изложен более подробно.
Вскоре многие педагоги стали выделять за пытливый ум и часто задаваемые вопросы Диму Менделеева из числа прочих студентов, приглашали его к себе при постановке новых опытов, поручали готовить приборы для проведения занятий. И руководство института пошло навстречу подающему надежды молодому человеку, и он был принят на вакансию в лабораторию минералогии.
Об этом он мог только мечтать. Все было бы хорошо, но случилось очередное несчастье, для Дмитрия особо чувствительное: тихо скончалась сестра Лиза, и он остался совсем один в огромном городе. Это была уже четвертая смерть близких ему людей, случившаяся буквально на его глазах за последние несколько лет. Судьба словно испытывала его на прочность, дав возможность жить дальше. У одних это рождает равнодушие к жизни, другие, наоборот, радуются каждому новому дню. Он пока не делал никаких выводов, хотя где-то в глубине души понимал: все происходящее не зависит от его воли и случается помимо людских желаний и предположений. И в этом есть какая-то своя система и последовательность, но разгадать ее простому смертному не под силу.
Он не унаследовал слепой веры в божественное предназначение, какую имела его мать, но очень желал хотя бы одним глазком заглянуть в Божественный механизм Творца, согласно воле которого все происходит в мире. Он верил в силу и возможности науки, хотя и сознавал, она пока даже на шаг не продвинулась к разгадке сущности бытия, так что начинать надо с поисков основ устройства всего, что нас окружает. Безусловно, все предметы вокруг созданы по каким-то своим принципам и законам, но между ними есть пока еще неясная связь и сходство. Люди тоже при всей их схожести различны, но при этом каждый их них индивидуален. Так и все окружающие нacв ещества — едины. В этом он был глубоко убежден и собирался доказать, используя те знания, что получил за годы учебы.
Дорога из Петербурга в Симферополь проходила через Москву, где он ненадолго заглянул в дом покойного дяди — Василия Корнильева, обнялся с его дочерями, переночевал у них, вспоминая, как они с Лизой и матушкой провели здесь когда-то зиму. В этом доме ему довелось встретиться с уже тяжело больным Николаем Васильевичем Гоголем, самым загадочным человеком из всех русских писателей. Он умер через год после смерти дяди и не мог присутствовать на похоронах его из-за плохого самочувствия.
Диме запомнились его слова, произнесенные как бы человеком, глядящим на все происходящее откуда-то сверху: «Тяжко придется таким вот молодым людям. — При этом он глянул из своего угла в его сторону. — Они даже не представляют, какие испытания их ждут… И не всем суждено будет их пережить».
Василий Дмитриевич попытался свести его слова к шутке, мол, они молодые, им все по плечу. На что Гоголь возразил: «Молодые телом, а душой старики…»
Дима тогда не понял их значения, но, уже находясь в Петербурге, осознал их смысл. Действительно, многие из его однокурсников вели себя по-стариковски, высказывая вечное неудовольствие всем происходящим, и больше походили на монахов, чем на студентов.
И вот теперь он вновь в дороге, попросившись сесть на козлы рядом с кучером из-за тесноты дилижанса. Четверка лошадей резво бежала по русской равнине, увозя его все дальше от столичной суеты к морскому побережью, куда ему советовали отправиться доктора для окончательного излечения наследственной болезни многих сибиряков, прозванной чахоткой.
…Чем дальше на юг продвигался дилижанс, тем более сочными красками окрашивались близлежащие поля и видневшиеся вдали полоски леса. Червонным золотом наливалась рожь, серебром отливали овсяные колосья, а вдоль деревень стояли шеренги подсолнухов, повернув к жаркому солнышку свои чернявые, с желтыми лепестками вокруг, пучеглазые головки. В стороне от тракта невольно притягивали взор путника яблоневые сады, источающие медовый запах, разносящийся на много верст кругом.
Так со сменой пейзажа менялось настроение молодого человека, едущего всего лишь на первую в своей жизни службу, еще плохо представляющего, как сложится его дальнейший путь.
Ему вновь вспомнилось, как он буквально выбивал в министерстве свое назначение на юг, к морю, поскольку там министерские чинуши по незнанию, а то и нарочно, перепутали географические точки. Если первоначально ему было обещано место в Одессе, то по воле безграмотных канцеляристов он, как оказалось, должен был ехать в Симферополь, поблизости от которого шли военные действия. Не помог даже устроенный им в министерстве скандал. Слухи об этом быстро дошли до самого министра, и тот вызвал к себе неуступчивого назначенца и по-отечески посоветовал ему не бунтовать, а смириться с неизбежным. От этих воспоминаний Дмитрий улыбнулся и придержал рукой чуть не сорванную ветром с головы шляпу.
Да, как говорится, против рожна не попрешь. Спорить с министром — себе дороже. Но вот чего он не испытал, так это раскаяния. Знал, тот, кто смирился, отступил, не способен на большее. А он готов перевернуть мир и обустроить его на свои манер. И эта мысль вновь вызвала у него улыбку…
