Владислав Пасечник - Модэ
Все чаще пропадал Модэ на охоте, истребляя зверя без всякой жалости. Вот и сегодня опять выехал со своими всадниками в широкую степь, и Михру взял с собой.
— Эй, юэчжи! — спросил он его. — Ваше племя ведь тоже охотится на зайцев?
— Да. Я прежде ловил зайцев с отцом, — ответил Михра, сглотнув набежавшую слюну. Ему непривычно было говорить без кожаного ошейника, который он носил всю весну и все лето — его сняли только сегодня утром, перед самой охотой.
— Да? И много ловили? — Модэ подъехал к юэчжи совсем близко, глаза его блестели смело и нагло, но Михра заметил, как сын шаньюя повел нервно плечом. Темник готов был сорваться в сторону в любой момент.
— Прилично ловили, — сухо ответил юэчжи.
— А что же стало потом с твоим отцом? — не отставал Модэ.
— Твои люди поймали его. Поймали, и убили.
— Как зайца? — Модэ даже чмокнул губами от удовольствия — мои люди… изловили твоего отца, как зайца?
Михра не ответил. Руки его были связанны удилами, он мог править конем, но не мог протянуть руку в сторону.
— Эй, конокрады, вы посмотрите кто с нами сегодня охотится! — Модэ щелкнул плетью. — Степной призрак! Все зайцы от него поразбежались! Они с ним одной крови!
Всадники Модэ загикали. Они боялись беловолосого призрака, даже теперь, когда на нем не было маски. Они старались держаться от него подальше, даже Караш — а уж он-то ел зайцев сырыми.
— Подожди, господин… Не договорил я, — Михра вдруг поднял голову и взглянул царевичу прямо в глаза. — Отец убил немало твоих людей, прежде чем его схватили. Мы вместе убивали хунну. И я пил их кровь!
Модэ молчал. Он не дышал, глядя на беловолосого юэчжи, рука его вдруг оказалась на рукояти меча, но это заметил только сам Михра, заметил, склонил опять голову и произнес:
— Теперь ты меня убьешь.
Кругом все замолчали, все смотрели на связанного юэчжи. Сам юэчжи ждал, повесив косматую голову свою.
Была осень, а прежде было лето, а еще прежде — весна с тем страшным, позабытым. А Михры не было, был кто-то вместо него, ослабевший, исхудалый, покорный, истомившийся в ожидании…
Но Модэ ответил:
— Не дождешься — ты ведь мне нужен.
И тут же кто-то крикнул:
— Глядите! Зайцы!
И двенадцать резаков рванули туда, где замелькали в траве серые клубочки. Михра мчался со всеми, хотя в этом не было никакого толку — участвовать в охоте он не мог. Но с шеи его сняли уже ошейник и он мог снова вдыхать пьяный степной воздух.
Раскрасневшийся снова, веселый Модэ, привязывал к упряжи очередную заячью тушку. Вдруг он остановился взглядом на распахнутой груди юэчжи где была татуировка.
— Это что? Что значит этот лось на твоей груди? — спросил он с любопытством.
— Это мать-лосиха… — сказал Михра — старая богиня. Она живет на небе, кружит вокруг звездного колеса.
— Расскажи… расскажи… — говорил Модэ.
— Я мало знаю о ней. Она из забытых богов. Ей теперь поклоняется только лесное племя.
— Расскажи про лесное племя!
— Живут они далеко, в холодной тайге, обличьем похожи и на вашу, и на нашу породу, а нрав у них совсем другой, не степной. Я видел их на торгах, на сборах племен. Они далекий, чужой народ, в нашей степи они почти не побывают.
— И на вашу, и на нашу породу… — приговаривал восхищенно Модэ. — Еще, еще!
***
Торговля шла куда хуже прежнего. Война оборвала все прохожие дороги на Запад, купцов грабили и хунну, и юэчжи, и дунху и шакийцы. Вот и получилось, что главный торговый путь из Поднебесной в Бактрию мало-помалу стал усыхать, словно река в жаркий полдень. И люди на этом пути скоро забились как рыбы на пустом илистом дне.
Говорили о разных разбойниках, но все больше о Салме, который собирал со всей степи бедняков и сирот. Много поездов разорил он, много увел в свои стойбища добра. Зароптали купцы во всех концах степи, встревожились правители — оскудела их казна, потускнели венцы, дорогие платья поела моль. Земля перестала родить, вода ушла из колодцев, люди кормились лебедой и древесной корой. Перестали люди чтить богов своих и во всех бедах винили теперь Салма.
Говорили разное — одни, что он могущественный колдун, другие — что потерянный сын какого-то заморского владыки, третьи уверяли, что он — сам Ариман, задумавший внести на землю разлад и смуту. Когда слухи эти доходили до самого Салма, он говорил только: «Пускай ропщут, что хотят. Наша правда сиротская».
В стойбище Модэ Чию с любопытством слушал каждый рассказ о Салме и его ватажниках.
— Нет страшнее человека босого и напуганного, — говорил он Модэ. — Такой человек может горы сравнять с землей и реки повернуть вспять. Помни мои слова.
***
Михра не ел и не пил уже несколько дней. И прежде он неохотно принимал пищу, но теперь целыми днями он сидел, склонив голову, не издавал не звука и не поднимал глаз, когда его окликали. В мыслях своих он подружился с солнечным лучиком, что каждый день проделывал путь от порога до миски с водой. Лучик тонул в плошке, освещая на время плавающие в воде золотые пылинки. Потом наступал сумрак, и Михра забывался.
Жизнь снова и снова текла перед глазами его. На обратной стороне век, возникало то, что видели когда-то его глаза, и то чего видеть они никак не могли. Михре представилось явственно как бьется беспомощно Малай в руках немого хунна, и дрожат обвислые его усы, как ломается неслышно его позвоночник, и расплывается на штанах свежее пятно мочи. Затем вдруг возник откуда-то из памяти Ашпокай верхом на Диве. Проскакав по равнине, от востока до заката он пропал, и при этом раздался громовой раскат — кажется, это кровь гремела у Михры в голове. Он видел, как высоко в горах рождаются реки из скал, как зимуют на снежных облаках птицы. Наконец все забывалось, пропадало, и Михра плакал без слез. Он был безумен.
«Ты много ждал — шептал ему невидимый Рамана-Пай. — Ты много терпел. Осталось сделать главное теперь… Откажись от своего имени… Ты не сможешь сделать свое дело, будучи Михрой. Ты им чужой. Стань теперь одним из них, одним из двенадцати».
Черный конь переступает через курган, вот вверху проплывает его грудь, торчащие безобразно ребра и провалившееся брюхо …
«Ты не Михра. Михра умер уже — шептал Рамана-Пай — разве он мог пережить плен, разве мог пережить такой позор?».
Михра нащупал щепу в остове шатра и, не зажмурившись, быстро провел по ней ладонью. Его путы позволяли ему дотянуться рукой до лица, он посмотрел на окровавленную руку, затем прошептал:
— Я сотру с губ своих прежнее имя — «Михра», и отброшу от себя тайное имя, данное мне богами — «Соруш», отныне я не защитник своей земли и зовут меня «никто».
