Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 1
Людовик XV был кокетлив. Ему доставляло большую радость давать своим любовницам повод для ревности, но при условии, что ревность эта не переходила в длительные распри и недовольство. Г-жа Дюбарри ревновала — во-первых, из самолюбия, а во-вторых, из страха. Слишком много усилий она приложила, чтобы добиться своего нынешнего положения, да и вознеслась слишком высоко, чтобы осмелиться по примеру г-жи де Помпадур терпеть присутствие других любовниц или даже подыскивать ему новых, когда его величеству становилось скучно, что, как известно, случалось с ним нередко.
Поэтому г-жа Дюбарри, испытывая ревность, хотела докопаться до причин королевской рассеянности. Следующие памятные слова король произнес, ни на секунду не вдумавшись в их смысл:
— Я весьма озабочен счастьем моей невестки и не уверен, что дофин может сделать ее счастливой.
— А почему же нет, государь?
— Потому что в Компьене, Сен-Дени и Мюэте господин Людовик, по-моему, слишком часто поглядывал на чужих жен и слишком редко — на свою.
— Если бы ваше величество сами не сказали мне об этом, я ни за что бы не поверила — ведь у дофина очень хорошенькая супруга.
— Она несколько худа.
— Но ведь она так юна!
— Да, но посмотрите на мадемуазель де Таверне — ей столько же лет, сколько и эрцгерцогине.
— Ну и что же?
— А то, что она на диво хороша.
Глаза графини сверкнули, и король, поняв свою оплошность, поспешил ее исправить:
— Но вы, милая графиня, в шестнадцать лет, я уверен, были пухлы, как пастушки нашего друга Буше.
Эта мелкая лесть несколько разрядила обстановку, однако удар уже был нанесен. Г-жа Дюбарри перешла в наступление и принялась жеманиться:
— Неужто она и в самом деле хороша, эта мадемуазель де Таверне?
— Откуда мне знать? — ответил Людовик XV.
— Ну как же? Вы ее превозносите и не знаете, хороша ли она?
— Я знаю лишь, что она не худа, вот и все.
— Значит, вы все-таки рассмотрели ее?
— Ах, дорогая графиня, вы загоняете меня в ловушку. Вы же знаете, что я близорук. Мне бросились в глаза ее формы, но тщательнее я не всматривался. А дофина показалась мне костлявой — вот и все.
— Вы обратили внимание на формы мадемуазель де Таверне, потому что ее высочество дофина изящна, а мадемуазель де Таверне вульгарна.
— Вот еще! — воскликнул король. — В таком случае, Жанна, вы, выходит, не изящны? Да вы просто издеваетесь надо мною.
— Хороший комплимент, но, увы, в нем скрыт еще один, предназначенный вовсе не мне, — пробормотала себе под нос графиня и громко добавила: — Я очень рада, что дофина подбирает себе привлекательных фрейлин. Двор, состоящий из старух, — это ужасно.
— Кому вы это говорите, друг мой? Только вчера я беседовал об этом с дофином, но, похоже, новоиспеченному супругу это безразлично.
— А кстати, она возьмет к себе эту мадемуазель де Таверне?
— Кажется, да, — отозвался Людовик XV.
— Так вам об этом уже известно, государь?
— По крайней мере разговоры были.
— Но она ведь бедна.
— Зато благородного происхождения. Эти Таверне Мезон-Руж — фамилия весьма достойная и давно служат королям.
— Кто их поддерживает?
— Не знаю. Но они — нищие, как вы сами только что сказали.
— Значит, не господин де Шуазель, потому что тогда у них было бы уже несколько пенсий.
— Графиня, не будем говорить о политике, умоляю вас.
— Стало быть, то обстоятельство, что господин де Шуазель вас разорил, — это политика?
— Разумеется, — ответил король и встал.
Через час, находясь уже в большом Трианоне, его величество радовался тому, что сумел внушить ревность, однако время от времени, подобно г-ну де Ришелье, когда тому было тридцать лет, повторял:
— До чего, в сущности, утомительны ревнивые женщины!
Как только король ушел, г-жа Дюбарри тоже встала и прошла в будуар, где ее поджидала Шон, горевшая от нетерпения узнать новости.
— Последние дни ты пользуешься бешеным успехом, — начала она. — Позавчера представлена дофине, вчера приглашена за ее стол.
— Вот уж невидаль!
— Как! Разве ты не догадываешься, что сейчас по Люсьеннской дороге летит сотня карет, чтобы увидеть твою утреннюю улыбку?
— Меня это только злит.
— Отчего же?
— Оттого, что все это — потерянное время: этим утром я не стану улыбаться ни каретам, ни людям.
— О, графиня! Никак собирается гроза?
— Вот именно, черт возьми! Где мой шоколад? Немедленно принесите!
Шон позвонила, и появился Самор.
— Мой шоколад, — повторила графиня.
Самор гордо и неторопливо, нога за ногу, удалился.
— Этот бездельник хочет уморить меня голодом! — воскликнула графиня. — Сто плетей ему, если не побежит!
— Мой не бегать, мой губернатор, — величественно проговорил Самор.
— Ах, губернатор? — воскликнула графиня и схватила небольшой хлыст с рукояткой из позолоченного серебра, служивший для поддержания мира между ее спаниелями и грифонами. — Сейчас ты у меня получишь, губернатор!
Увидев хлыст, Самор с громкими воплями припустил так, что затряслись стены.
— Сегодня вы свирепы, Жанна, — заметила Шон.
— У меня есть на это основания.
— Прекрасно. В таком случае я вас оставляю, моя дорогая.
— Почему это?
— Боюсь, как бы вы меня не растерзали.
Кто-то трижды постучал в дверь будуара.
— Кто там еще? — раздраженно вскричала графиня.
— Хорошенький прием его ожидает, — пробормотала Шон.
— Уж лучше бы меня ожидал скверный прием, — по-королевски широко распахнув дверь, сказал Жан.
— А что будет, если прием окажется скверным — это ведь вполне возможно?
— Будет то, что я больше не приду, — ответил Жан.
— И что же?
— И из-за скверного приема вы проиграете больше, чем я.
— Наглец!
— Хорошенькое дело: раз не льстец, значит, наглец. Что с нею происходит, умница Шон?
— Не говори мне о ней, Жан, она сегодня утром совершенно невыносима. А вот и шоколад!
— Ладно, не будем к ней приставать. Привет тебе, мой шоколад, — взяв поднос, проговорил Жан. — Как ты поживаешь, мой шоколад? — Он поставил поднос на столик в углу, уселся рядом и продолжал: — Иди сюда, Шон. Сердитые ничего не получат.
— Ах, до чего они милы, — подала голос графиня, увидев, что Шон сделала Жану знак, чтобы он завтракал один. — Они обижаются и не замечают, что я страдаю.
— Да что с тобой? — подойдя, спросила Шон.
— Ничего! Никто и понятия не имеет о том, что меня тревожит, — вскричала графиня.
— Что же вас тревожит, расскажите!
Жан невозмутимо продолжал делать бутерброды.
