Тайна Моря - Стокер Брэм

Прежде чем сойти с песка, я откровенно признался:

— Присутствие Гормалы всегда влечет мрак и горе, плач и скорбь, страх и смерть. Я бы не хотел, чтобы все это вас коснулось. Вот почему я благодарил Бога тогда и благодарю Его сейчас, что Гормала не сыграла роли в нашей встрече!

Под влиянием порыва она протянула мне руку. В миг, когда ее нежная ладонь легла в мою, ее сильные пальцы сжали мои, я почувствовал, что между нами возникла связь, благодаря которой однажды я смогу уберечь ее от вреда.

Когда миссис Джек и «ее подруга» уезжали из гостиницы, я вышел на порог проводить их. Пока я раскланивался, Анита тихо сказала:

— Смею предположить, мы скоро увидимся. Я знаю, что миссис Джек еще собирается сюда приехать. Благодарю за вашу заботу. Доброй ночи!

Она тряхнула поводьями, зацокали копыта по дороге, заметались лучи света от фонаря, двуколка покачнулась от рывка породистой лошади и двинулась по крутому подъему прочь от моря. Последней я видел темную закутанную фигуру в тэм-о-шентере [20], спроецированную подвижным светом фонаря на туман.

Наутро я был немного не в себе. Полночи я лежал без сна, в раздумьях; вторую половину видел сны. Видения во сне и наяву смешались — от яркой надежды до леденящих кровь предчувствий расплывчатого, неопределенного страха.

Видения во сне отличались от снов наяву тем, что ненадолго возможности становились действительностью — как хорошие, так и дурные; удовольствие или боль умножали радости или страдания. И сквозь все это проходила красной нитью надежда на грани веры: я еще увижу мисс Аниту — Марджори.

Во второй половине дня я получил письмо, надписанное незнакомым почерком, тонким и уверенным, с броскими отличительными чертами и разборчивыми буквами — но достаточно неровными, чтобы меня успокоить. Меня смущают люди, чей почерк неизменен от буквы к букве, от слова к слову, от строки к строке. Как много можно сказать по почерку, думал я, глядя на письмо, лежащее у моего подноса. Почерк без свойств — это почерк человека поверхностного; почерк слишком характерный и разнообразный — сбивающий с толку и ненадежный. Но тут всем моим премудростям пришел конец, потому что я открыл конверт и, не узнав почерка, сразу посмотрел на подпись: «Марджори Анита».

Я надеялся, что за столом никто не обратил на меня внимания, поскольку чувствовал, как то краснею, то бледнею. Отложив письмо, причем чистой стороной вверх, я как можно небрежнее продолжил есть рыбу. Затем убрал его в карман и дождался, пока не вернусь в номер, защищенный от помех.

Нет ничего необычного в том, чтобы целовать письмо, особенно если оно — первое от твоей любимой.

На нем не было ни даты, ни адреса. Чутье тут же подсказало, что дату она не указала, не желая раскрывать адрес: отсутствие сразу и того, и другого меньше бросалось в глаза, чем умышленное сокрытие одного. Я в письме именовался «дорогим мистером Хантером». Хотя она, конечно, знала мое имя, ведь я же его и назвал, оно указывалось на конверте. В самом тексте говорилось, что миссис Джек просит передать горячую благодарность за мое великое одолжение; к этому она осмеливается прибавить и собственную признательность. Но в спешке и растерянности, неизбежных в той внезапной ситуации, они обе напрочь позабыли о взятой напрокат и затем потерянной лодке. Ее хозяин наверняка будет волноваться, и они обе были бы рады, если бы я с ним увиделся — он проживал в коттедже близ гавани Порт-Эрролла — и узнал стоимость лодки, дабы миссис Джек возместила утрату достаточной суммой для приобретения новой и покрытия его убытков на то время, что он остается без судна. Миссис Джек, дескать, уже доставила много хлопот, но мистер Хантер так добр, что она нашла в себе смелость еще раз прибегнуть к его великодушию. И — «искренне ваша, Марджори Анита». Конечно, был и постскриптум — это ведь женское письмо! Там говорилось следующее:

Боюсь, логика, как ее понимают в книгах, не имела отношения к моему поцелую: тут действовало мышление высшего уровня, где коренится счастье мужчины и женщины на этом свете и на том. В постскриптуме не было ничего, что не дарило бы мне радость — радость беспримесную и невыразимую; и чем больше я о нем думал и чем чаще перечитывал, тем сильнее он утолял какую-то ноющую бездну у меня в сердце. «Вы расшифровали те бумаги?» — бумаги, о чьем существовании известно только мне и ей! Как замечательно иметь общий секрет. Она «много думала о них» — и обо всем прочем! «Все прочее!» — и я тоже думал обо всем прочем, думал так часто, что каждый пустяк или происшествие запечатлелись не только в памяти, но и словно в самой душе. И было среди «всего прочего» одно!..

Увидеть ее вновь; услышать ее голос; заглянуть в глаза; увидеть, как движутся губы, и наблюдать за разными выражениями на очаровательном лице, вызванными нашими общими мыслями; коснуться ее руки…

Какое-то время я сидел, будто в том восторженном сне, когда видишь, как все сердечные надежды воплощаются во всей полноте и бесповоротности. Причем так и будет в следующий вторник — всего через шесть дней!..

Подчиняясь порыву, я подскочил к дубовому сундуку в углу моей комнаты, чтобы достать бумаги.

Внимательно их проглядев, я засел за подробное изучение. Я чувствовал, что мне дан прямой приказ: понять, есть ли в них тайнопись. Письма я отложил — по крайней мере, пока что. Они-то были прозрачно просты и написаны летящим почерком, не допускавшим скрупулезного истолкования. В тайнописи я немного разбирался, поскольку в детстве она была моим любимым развлечением. Однажды я надолго занемог и взял из отцовской библиотеки книгу епископа Уилкинса, зятя Оливера Кромвеля, под названием «Меркурий, или Тайный и быстрый посланник» [21]. В ней приводились многочисленные старинные методы тайных сообщений, шифров, цветных нитей с узелками, скрытых смыслов и разнообразных механических устройств, применявшихся во времена, когда только так и осуществлялась корреспонденция послов, шпионов и тайных агентов. После нее я и заинтересовался тайнописью и с тех пор, натыкаясь в ходе разнообразного чтения на что угодно касаемо этой темы, обращал внимание. Теперь я просмотрел бумаги в поисках признаков какого-либо знакомого метода; уже скоро меня посетила идея.

Идея была зачаточная — догадка, возможность, и все же попробовать стоило. Особенно гордиться здесь нечем, поскольку это было скорее следствие готового вывода, нежели логичной цепочки рассуждений, происходившей от проницательного наблюдения. Даты писем давали мне временной период — конец XVI века, когда был изобретен один из лучших шифров того времени, двухбуквенный шифр Фрэнсиса Бэкона. О нем я узнал благодаря работе Джона Уилкинса и исследовал его с большим тщанием. Будучи знакомым с принципом и методом шифра, я смог определить признаки его использования, и сразу появилась надежда подобрать к нему ключ. Одно из главных преимуществ двухбуквенного шифра — его можно применить в любом тексте, а его формы и методы попросту бесконечны. Требуется только обозначение букв, условленное между автором и читателем. В столе лежал печатный экземпляр монографии на тему двухбуквенного шифра, в которой я предположил, что его можно доработать, чтобы обойтись меньшим числом символов, чем пятью, как у Бэкона. Ненадолго отложив все дела, я достал монографию; перечитав ее, я рассчитывал наткнуться на какую-нибудь подсказку себе в помощь. Уже посещавшая меня мысль или уже достигнутый вывод могли провести по этому новому лабиринту цифр, слов и символов [22].

После того как я внимательно прочитал работу, сверяясь с бумагами перед собой, я сел и написал мисс Аните, что по ее предложению немедленно приступил к делу и сделал вывод: метод тайнописи, если она есть, — скорее всего, какая-то вариация двухбуквенного шифра. Посему я отправляю ей свою монографию на данную тему, чтобы, если таково будет ее желание, она могла ее проштудировать и подготовиться к нашей следующей встрече. Я старательно избегал всего, что могло бы ее отпугнуть или воздвигнуть между нами стену: я слишком ясно видел свое положение, чтобы позволять себе избыточные ожидания. Только вложив письмо с монографией в конверт и надписав имя Марджори — мисс Аниты, — я вспомнил, что не знаю ее адреса. Тогда я убрал послание в карман до нашей встречи во вторник.