Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Воины мои видели в этом странность и посему проявляли недоверчивость. Таковы низкие люди: им нравится лишь то, к чему они сами привыкли; стоит шагнуть за известные им пределы, как их словно охватывает холод черного хаоса. Они полагали, что я должен укротить ее и могу считать себя лишь наполовину мужчиной, пока не сделаю из нее обычную женщину. В отношении своего мужского достоинства мне вроде бы нечего было сомневаться, и подобные мысли я оставил для окружающих; иное дело ее судьба: нельзя же поймать сокола и, подрезав перья, пустить его в курятник. Ну а ей хватало меня одного.
Пирифой, у которого было достаточно ума, до сих пор вслух удивлялся тому, что я беру ее в сражение – при всей безумной страсти. Я мог только отговориться тем, что пусть уж будет как есть. К тому же я победил ее в честном бою, а Ипполита не знала поражений до нашей встречи; но как наши тела без объяснений понимали желания друг друга, так было и с нашими душами. Я так радовался тому, что к ней возвращается гордость. Этого не понял бы и Пирифой, не говоря уже о дурнях-копейщиках. Вот если бы я оторвал от домашнего алтаря цепляющуюся за него девчонку, а потом изнасиловал ее на глазах матери, большинство бы сочло, что все в порядке. Ну а теперь я начал обнаруживать на скамьях знак, отвращающий сглаз. Они решили, что Ипполита околдовала меня. Пирифой сказал, что это, мол, потому, что, сражаясь вдвоем, мы не заработали даже царапины, а у амазонок, как утверждали, имелись для этого специальные талисманы. Тут я молчал: если кто-нибудь из них, в конце концов, и видел мистерию, мне об этом незачем знать.
Наконец мы вышли в эллинские моря, встретившие нас чистым и синим небом. Взявшись за руки, мы целые дни просиживали на корме, разглядывая берега и острова, и пробовали разговаривать. Поначалу у нас получалась какая-то смесь ее и моей речи – обрывки, прошитые словами берегового народа, однако мы понимали друг друга.
– Когда я назвал тебе свое имя, ты уже знала его, – проговорил я.
– О да. Арфисты посещают нас каждый год.
– И оказался ли я похожим на описание? Я знаю арфистов, они вполне могли бы представить меня мужем ростом в семь локтей. – Разница в нашем росте укладывалась в палец.
– Да, – отвечала она. – Такими и рисуют прыгунов – легкими и быстрыми. Но ты убрал свои длинные волосы под шлем, и я пожалела о них. – Она прикоснулась к пряди, упавшей ей на плечо, а потом продолжила: – В канун новолуния я увидела знак – падающую звезду. И когда ты явился, решила, что знамение это для меня и я должна умереть, но с честью, от руки великого воина, чтобы имя мое поминалось в Зимней песне. Я ощущала перемену, конец.
– А потом? – спросил я.
– Когда ты бросил меня на землю и забрал мой меч, я как умерла. Очнулась я, ощущая полную пустоту. Я думала тогда: «Богиня отреклась от меня, хотя я исполняла ее законы. Теперь я – ничто».
Да, именно так и бывает, когда простираешь руку к судьбе. Я и сам ощущал это, когда корабль вез нас на Крит. Она заставила меня рассказать ей о Бычьем дворе; но о кинжале в стене я молчал, понимая, что она разрывается надвое и рана еще не исцелилась. Но чуть погодя она мне сказала:
– На Девичьем утесе заведено, что если Лунная дева пошла с мужчиной, то она должна спрыгнуть с утеса. Таков закон.
Я отвечал:
– Утес далеко, муж ближе.
– Не так близко, как хотелось бы.
Мы прижались друг к другу, желая, чтобы день скорее померк – на воинском корабле не так уж много возможностей остаться вдвоем.
Так все и шло, пока мы не достигли Фессалии. Мы ехали вдоль реки ко дворцу Пирифоя, когда, пустив своего коня возле моего, он сказал:
– Ну, Тесей, похоже, ты видишь блаженный сон, пусть меня и не посещали никогда такие видения. Тебе придется проснуться, когда ты вернешься в Афины, а пока поживи у меня в охотничьем домике и подремли еще. Погляди – вон крыша под тем отрогом горы.
Поэтому я отправил домой с кораблями всех своих людей, кроме личного слуги и восьмерых стражей. Половину месяца мы провели там, где редеет лес перед высокогорьями, в бревенчатом лапифском домике с разрисованной дверью.
Кроме соснового, отшлифованного руками стола там были только круглый каменный очаг, бронзовая жаровня на случай холодных горных ночей и резное красное ложе. Укрывавшие его медвежьи шкуры мы каждый вечер стелили перед огнем. Пирифой прислал нам конюха, проводника по лесам и старуху-кухарку. Чтобы побыть вдвоем, мы всегда изобретали для них какие-нибудь поручения.
Спали мы не больше, чем соловьи. Перед рассветом мы поднимались, завтракали, макая хлеб в вино, и уезжали в горы под редеющими звездами. Иногда на одиноких вершинах мы замечали удивленных кентавров, уклонявшихся от встречи с нами, и делали знак мира, который выучили от Пирифоя; тогда они, останавливаясь, провожали нас взглядом из-под низких тяжелых бровей или указывали в сторону дичи. В таких случаях мы оставляли для них долю добычи. Добыв достаточно, чтобы накормить слуг, мы более не убивали, но воздавали должное богам: я – Аполлону, она – Артемиде; так начался обычай двойной жертвы, принятый теперь во всех моих владениях. После этого, пока солнце согревало воздух, мы сидели где-нибудь на скале или на прогалине, говорили, учась речи другого, или примолкали, чтобы крохотные пичуги и зверьки не боялись приблизиться к нам, следили за муравьиным кишением конских косяков на далекой равнине, иногда спали, чтобы возместить недобранное ночью, или соединялись в любви, ничего не замечая вокруг, кроме какого-нибудь листка или улитки, оказавшейся перед глазами.
Ипполите понравились огромные фессалийские кони, о которых ей приходилось только слышать, и скоро она уже ездила на них, не уступая в отваге лапифским мальчишкам; однако в горах мы предпочитали кентаврийских коньков, умевших чувствовать дорогу ногами. Таких она помнила по родному дому. Ипполите было всего девять лет, когда ее отдали служить богине. Отец ее правил горным племенем, обитавшим в глубине суши вдали от колхидского побережья; насколько она помнила, родители обещали богине свою дочь, если она дарует им сына. Они выполнили свой долг, и с тех пор Ипполита их не видела. Воспоминания уже тускнели в ее памяти, но лучше она помнила отца, его темный силуэт в дверях. Мать ей запомнилась в постели с новорожденным возле нее; сама же Ипполита молча смотрела на них, ощущая радость родителей и то, что о цене они не сожалели. Ее отослали в урочище у подножия гор, где девочек учили и закаливали как мальчиков, пока возраст не позволял им взять в руки оружие.
– Как-то раз, – сказала она, – жрица, наставлявшая нас в боевых искусствах, застала меня в слезах. Я думала, что она побьет меня как трусиху. Но она со смехом обняла меня и сказала, что из меня выйдет лучший мужчина, чем из моего брата. Тогда я и плакала в последний раз, если не считать того дня.
