Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав

— Боги послали ему сегодня ночью хорошенькую девку, и он доволен. Может, и захочет нас выслушать!

— Лишь бы жрицы Танит нас не опередили! О, они тоже умеют пользоваться такими случаями!

— И все жертвы достанутся их храму!

— О, поспешим! Лишь бы великий Сихакар был доступен!

Опасения ревностных вестников были напрасны: верховный жрец велел тотчас же впустить их и предстать перед ним. И хотя он зевал и под глазами у него залегли синие тени, он все же милостиво улыбался. Улыбка эта, правда, тут же исчезла, когда он услышал новости, но ночное распутство не притупило ни быстроты его решений, ни ясности суждений.

Не раздумывая, Сихакар хлопнул в ладоши и приказал молодому жрецу, который появился тотчас же, бесшумно, словно возникнув из-за занавеси:

— Вели подать мне торжественные облачения! И лектику с лучшими бегунами. А также пошлешь гонца на Бирсу, во дворец суффетов. Пусть доложит, что я еду и желаю говорить с обоими суффетами вместе. Очень важные дела!

С легкой улыбкой он обратился к двум жрецам, прибежавшим из порта.

— Жрица Лабиту умна. Она наверняка тоже отправится к суффетам. Но пока она, как всякая женщина, будет одеваться и наряжаться, я уже буду на месте. Иногда полезно знать женские слабости.

— Истинно так, святейший! — оба низко поклонились, не позволяя себе ни усмешки, ни какого-либо особого тона, хотя знали, как знало и полгорода, что верховный жрец живо интересуется женскими слабостями. Число иеродул — рабынь для служения в храме — было велико, и среди них не было дурнушек. И менялись они часто.

О том же, хоть и немного иначе, думал и Сихакар. Впервые за долгое время он не велел нести себя через площадь, где торговали рабами, — хотя подкупленный вольноотпущенник геронта Бомилькара донес ему утром, что в тот день его господин будет продавать большую партию невольников, среди которых есть несколько поистине прекрасных девушек, — а приказал нести себя кратчайшей дорогой на Бирсу.

По пути он обдумывал речь и вошел в покои, где его ожидали оба суффета, с лицом, облеченным в величественную серьезность, хотя в глазах и застыл страх. Он начал тотчас же, даже не присев:

— Горе тебе, Карт Хадашт, возлюбленный город! Горе тебе! Ибо разгневаны бессмертные боги за прегрешения народа твоего! Ибо грозит тебе гибель от подлейших варваров, ибо даже моря, всегда покорные тебе и служившие тебе, становятся злы и грозны!

Суффет Абибаал, недолюбливавший верховного жреца Молоха, так как тот всегда резко выступал против пронумидийской партии, пренебрежительно перебил его:

— Святейший, мы здесь одни.

— Да. Мы одни. Вы, правящие городом, и я, блюдущий святую веру. И потому я говорю: горе тебе, Карт Хадашт!

— Что это? Значит ли это, что горе городу, потому что именно мы им правим? Такого оскорбления шофетим не слышали со времен…

— Спокойно, спокойно, — смягчил суффет Гасдрубал. — Достопочтенный Сихакар не то имел в виду. Но, святейший, соблаговоли говорить короче. Герусия уже собралась и ждет нас.

— Пошлите им известие, что я здесь и обсуждаю с вами великие дела, и они подождут. Я даже советую им ждать терпеливо!

— Но, святейший, дела и впрямь важны! Масинисса…

— Я пришел с делом более важным!

— Что может быть важнее? — возмутился Абибаал. — Через три-четыре дня этот пустынный шакал может стоять под нашими стенами!

— Наших стен еще никто не брал и не возьмет! Но за этими стенами творится зло! Здесь таится великая опасность!

— Какая? Шпионы? Ох, это неважно!

— Нет, не то! Наш собственный народ! Нужно смотреть, что делает народ, нужно слушать, что он говорит!

Оба суффета рассмеялись.

— Только это? О, мы знаем об этом прекрасно! У нас много глаз и ушей, как говорят в Персии.

— Плохо же они вам служат. Ибо я знаю, что толпа ропщет! Она чует тревогу, чует немилость богов, но не знает, где искать спасения! О, достопочтенные шофетим святого Карт Хадашта, народ уже шепчется, что, может, нужно другим богам приносить жертвы! И это ваша вина! Уже стоит в порту храм Аполлона, уже есть святилище Исиды, уже есть свой Меркурий, хотя это бог простецкий и жрецы у него — простаки! Мы допустили, чтобы народ узнал, что кроме наших существуют и другие боги, а это может породить сомнение, не могут ли те, другие, быть могущественнее.

— Святейший! Герусия ждет!

— Пусть ждет! Даже хорошо, что она собралась! Вы тотчас же внесете предложение: город в опасности, боги разгневаны, нужны великие жертвы!

Абибаал недовольно поморщился. Обычно в минуты смятения он любил теребить бороду, а то и прикусывать ее кончик, но сегодня он уже был облачен для торжественного заседания Совета, а потому воздержался. Ведь к парадному одеянию полагалась и особая укладка бороды, для которой цирюльник искусно вплетал в нее немало конского волоса. Это придавало сановитости, но к такой бороде нельзя было прикасаться.

Поэтому он лишь вертел в руках свой посох — знак власти суффета — с навершием в виде белой конской головы на синем древке и все нетерпеливее постукивал им по полу.

— Великие жертвы? — перебил он жреца. — Ты хочешь, святейший, успокоить толпу, потребовав великих жертв? Да она же взбунтуется еще сильнее!

— Достопочтенный шофет мыслит по-земному, по-купечески! Он измеряет жертвы на вес золота! А мы, жрецы, иначе! О, совсем иначе! Величие жертвы зависит не от ее цены, а от чувства, что сопутствует ее принесению! Это величие нельзя ни измерить, ни взвесить! Я тоже думаю… нет, я требую иной жертвы! Такой, которая ничего не будет стоить народу, но которая займет его, соберет у храмов, у нашего храма, а также напомнит ему о безграничном могуществе Молоха!

Гасдрубал наконец догадался.

— Святейший! Неужели ты хочешь жертвы из детей?

Жрец выпрямился, и лицо его стало величественным и грозным.

— Именно! Так шепнул мне Тот, чье имя лучше не произносить, верховный Баал, всемогущий Эль! Он требует великой жертвы! Ста детей из первейших родов города!

Отвернувшись от Абибаала, он подмигнул второму суффету. Тот все понял и серьезно склонил голову.

— Тяжкой жертвы требует Молох. Давно уже не приносили такой. Вы призывали народ к подобным жертвам лишь тогда, когда городу грозила величайшая опасность.

— А разве сейчас он не в опасности? Масинисса под стенами, а в городе ропщет народ! Так должно быть, ибо такова воля Молоха! Когда народ увидит, что дети из первейших домов приносятся в жертву, он поймет, что те, кому много дано, многим и жертвуют ради спасения города! Посему говорю вам: никто не отступит! Твоя сестра, Абибаал, отдаст дочь, твой зять, Гасдрубал, — сына.

Он снова подмигнул, и суффет спокойно склонил голову.

— Да будет так, как ты говоришь, святейший. Мы тотчас же объявим об этом герусии, а также нужно будет созвать народ на великое собрание.

— Сперва герусия должна что-то решить насчет войны, — возразил хмурый Абибаал. Он уже понял, что именно его сторонникам, членам пронумидийской партии, будет велено отдать детей в жертву Молоху. Но чего добивается этим жрец? Примет ли он выкуп? И зять Гасдрубала, Седьяфон, должен отдать сына? Что это значит? Неужели городу и впрямь грозит что-то серьезное? Но что? Масинисса? Он бы не стал его злить, забирая в жертву детей его сторонников! За этим что-то кроется!

— Святейшая и пречистая великая жрица бессмертной Танит, Лабиту, желает говорить с достопочтенными суффетами! — торжественно доложил офицер клинабаров.

Сихакар едва сумел скрыть улыбку.

— Знаете что, достопочтенные? Позвольте мне принять великую Лабиту. А вы спешите. Герусия и так ждет уже довольно долго. А Лабиту, хоть и очень мудра и очень набожна, но все же женщина. А когда такая начнет говорить… Ну, мы ведь понимаем друг друга, не так ли? Идите через эту дверь, а я уж объясню почтенной, что она опоздала. Что вы уже уехали. Совещание проходит в храме Эшмуна, так? Ну, туда она не пойдет. Но я ей все объясню.

Должно быть, он прибавил от себя немало, да и радость свою, видимо, скрыл не слишком тщательно, потому что Лабиту вышла из дворца с виду спокойная и с милостивой улыбкой, но, едва опустив занавеси своей лектики, мгновенно преобразилась и принялась теребить золотые кисти своего квефа — покрывала, которым жрицы скрывали волосы.