Эрнест Капандю - Рыцарь Курятника
— Вы понимаете, — продолжал он, — что у вас не остается другого выхода, как сделать то, чего я хочу. Впрочем, это покажется вам забавным, граф! Вы стреляете, как в кроликов, в бедных людей, работающих на расстоянии ружейного выстрела от вас, но вам еще не приходилось вешать. Это доставит вам удовольствие.
— Кукареку! — прозвучал пронзительный петушиный крик.
Двери отворились, и в комнату вошли семь человек. У всех в петлице или на шляпе были перья различного цвета. Они схватили Монжуа и Шароле.
— На виселицу! — приказал Рыцарь Курятника.
Если бы в эту ночь кому-нибудь пришлось находиться в одном из залов здания уголовного суда в Бове, он, посмотрев на площадь, увидел бы странное и ужасное зрелище. На площади виднелся позорный столб и огромная виселица. Ровно в полночь группа людей молча окружила виселицу. Потом по ступеням длинной лестницы медленно поднялась тень. Среди глубокой тишины с верха лестницы на эшафот упала веревка. Люди, стоявшие группой на эшафоте, вдруг раздвинулись, и показался человек, качавшийся на веревке, затянутой на его шее. Другой был привязан за руки к ногам первого. Веревки ослабли, он, высвободившись, тяжело упал, и повешенный медленно завертелся на веревке. Прошло четверть часа, а все стоявшие под виселицей и на эшафоте не сделали ни одного движения. Потом раздалось тихое пение петуха, и все сразу разошлись.
Под виселицей остался один человек. Он поднял голову, протянул правую руку к небу, а левую прижал к сердцу.
— Отец мой! — произнес он. — Твой сын сдержал клятву: ты отомщен.
III. УЛИЦА ВЕРБОА
Пробило половину первого ночи, и лодка опять пересекла Авелон в противоположном направлении.
Два человека выпрыгнули на берег, затем из лодки вышел граф де Шароле, руки которого были уже свободны, и вместе с ним — Рыцарь Курятника. У Рыцаря лицо было открыто. За ним последовал человек в маске. Это был В. Еще двое следовали за ним. Покинув лодку, все пошли вдоль берега. Как только они дошли до мостовой улицы, ворота большого дома отворились, и оттуда выехала карета, запряженная шестеркой лошадей. Отворив дверцу, В. сел первым, за ним последовал Шароле, затем — Рыцарь. Остальные отправились верхом. Карета поехала по дороге в сторону Парижа.
Обратно ехали так же быстро, как и в Бове: выехали в половине первого, а в три часа утра впереди уже виднелись монмартрские мельницы с белеющими в ночной темноте крыльями. Карета въехала в Париж через Сен-Мартенские ворота и остановилась у стены аббатства Сен-Мартен. Рыцарь, В. и Шароле покинули карету и, в сопровождении четырех спешившихся всадников, повернули направо и вышли на улицу Вербоа. Рыцарь шел первым, за ним бок о бок — В. и Шароле. Они остановились перед двухэтажным домиком, где 30 января мы видели трех человек — А., Б., и В. Рыцарь отворил дверь, вошел, впустил Шароле и В. Схватив графа за руку, он быстро потащил его, не говоря ни слова, по темным комнатам дома. Наконец они оказались на крыльце в сад. 30 января шел снег, погода была холодная, деревья голы, сад пуст и печален. В эту августовскую ночь сад был великолепен, свеж, зелен, тенист. Рыцарь, по-прежнему держа графа за руку, принудил его спуститься в сад. В. следовал за ними. Они прошли густыми аллеями к центру сада, где высилось абрикосовое дерево, давно уже засохшее. Ничего не могло быть печальнее этой части сада, походившей на кладбище. Рыцарь, Шароле и В. подошли к абрикосовому дереву. Под ним неподвижно лежал высокий человек со связанными руками. Рыцарь повернулся к Шароле и сказал:
— Мы в том самом доме, где в ночь на 30 января 1725 года убили мою мать. Это вы велели арестовать Морлиера, который мог бы помешать этому убийству, это вы предложили прогулку по льду в Версале, чтобы освободить дом, это вы, наконец, все приготовили для преступления; а вот тот, кто совершил его, вот злодей, удавивший мою мать!.. Он тоже умрет, как тот, которого повесили, и убьете его вы, как и того. Вы были орудием, помогавшим убивать невинных, вы будете орудием, которое поразит виновных. Удави этого, как ты повесил того!
Схватив графа, он толкнул его к князю, лежавшему без движения под абрикосовым деревом.
IV. ИСПОВЕДЬ
Шесть часов пробило на парижском соборе, одна из дверей которого была открыта. В это утро, когда весь Париж все еще спал, в церковь вошел человек, закутанный в большой плащ. На лицо его была надвинута шляпа. Без сомнения, его ждали, потому что когда он вошел, через хоры прошел прелат. Это был епископ, монсеньор де Мирпоа, самый уважаемый и самый строгий прелат во Франции. Его опередил аббат, отворивший дверь в исповедальню. Через несколько секунд человек, вошедший в церковь, зашел в исповедальню и стал на колени… Исповедь длилась довольно долго. Потом он поднялся с колен, перекрестился и стал ждать. Дверь отворилась, и епископ вышел.
— Пойдемте, сын мой, — сказал он тихим голосом, направляясь к ризнице.
Там было два аббата. Епископ поговорил с ними шепотом, потом, сделав знак рукой тому, кто исповедовался у него, отворил дверь, ведущую в монастырь. У двери ждала карета. Лакей отворил дверцу, священник сел в карету, а за ним вошел исповедовавшийся и сел напротив епископа. Карета тронулась и через десять минут остановилась возле особняка прелата. Епископ первым вышел из кареты, поднялся по лестнице и вошел в богато обставленную молельню; незнакомец следовал за ним. Прелат сел и указал своему спутнику на стул, тот принял приглашение с поклоном.
— Итак, вы — Рыцарь Курятника? — спросил Мирпоа, смотря на человека, сидящего напротив него.
— Да, монсеньор, — ответил тот.
— Рыцарь Курятника, преступник!
Рыцарь смотрел на прелата, глаза которого были прикованы к нему.
— Вы должны понять меня, монсеньор, — продолжал Рыцарь, — эта идея, находящая отклик в моем сердце, не принадлежит, собственно, мне. Многие думают, или скоро будут думать, как я… Пройдет немного лет — и вся Франция будет чувствовать то же, что и я! Но не в этом вопрос, — продолжал Рыцарь, сменив тон, — речь идет обо мне одном. Я сказал вам все, и если вы знаете, какая скорбь привела меня на этот путь, вы знаете также, что я отомстил за себя нынешней ночью или, вернее сказать, отомстил за тех, кто пострадал безвинно.
— Вы не имели права действовать таким образом, — сказал де Мирпоа.
— Но если бы я оставил в живых эти чудовища, они опять убивали бы невинных.
— Господь запрещает мстить!
— Господь не запрещает убить ядовитую змею.
— Змея не человек, она не может раскаяться.
— Умоляю вас, монсеньор, призовите на меня милосердие Божие!
