Александр Мацкин - Орленев
Освальд просит мать оказать ему последнюю услугу и дать эти
облатки, как только он потеряет разум и погрузится в тьму,;
в зале наступает глухая тишина. А семьдесят лет назад публика
рыдала, и Орленев ее не жалел.
Драма спешит к развязке, темп игры еще больше учащается.
Время теперь особенно дорого, и все-таки, когда речь заходит
о Регине, Орленев не торопится. Освальду надо напоследок вы¬
сказаться! Фру Альвинг ужасает просьба сына, она не может
стать его убийцей, она слышать не хочет о морфии! Другое
дело — Регина, будь эта девушка с ним рядом, она, не задумы¬
ваясь, в нужный момент дала бы ему смертельную дозу нарко¬
тика. Ведь Регина так «восхитительно легко все решает». Это на¬
тура по-своему цельная, при ее здоровом эгоизме она лишена
предрассудков и чувствительности, она не стала бы возиться
с безнадежно больным паралитиком. Мысль Освальда до конца
сохраняет ясность. У фру Альвинг есть еще иллюзии, есть еще
смутные надежды, он же знает меру вещей и меру ценностей и
в час своей гибели.
Существует мнение, что поскольку в страданиях заложен эле¬
мент сознания, то чем выше уровень сознания, тем легче ему
справиться с болыо и подавить ее. Орленев держался другого
мнения, ему казалось, что чем тоньше и совершенней интеллект
человека, тем острей испытываемая им боль; он лучше ее прячет,
он держит ее в себе, но боль от этого не уменьшается, напротив,
она становится еще более тягостной, еще менее переносимой. Я не
знаю, что могут сказать по этому поводу психология и психиат¬
рия и есть ли какие-нибудь общие законы, устанавливающие
взаимосвязь между сознанием и страданием. Но сила игры Орле-
нева в «Привидениях» строилась на том, что его Освальд был
человеком высокоорганизованного сознания, и тем трагичней был
процесс его физического распада. Картину этого распада театр
восстановил в третьем акте с такой медицинской, протокольно
клинической точностью, что уклон в патологию, как я уже писал,
вызвал отчаянные нападки критики.
Почему же Орленев был так неуступчив и держался за эту
патологию? Никаких доводов себе в оправдание он не придумал,
но в разговоре с близкими часто повторял: коль скоро искусство
хочет лечить раны, оно должно к ним прикасаться. Показывать
боль и находить для нее изящную и нейтральную форму —
разве это не бесчестно? Возможно, он заблуждается, только он не
верит в трагедию, которая хочет быть приятной. Через пятна¬
дцать лет после смерти Орленева вышел роман Томаса Манна
«Доктор Фаустус», где в диалоге героя с чертом говорится, что
в искусстве «допустимо только нефиктивное, неигровое, неприт¬
ворное, непросветленное выражение страдания в его реальный
час»28. С такой точностью Орленев не мог бы выразить свою
мысль, но думал он похожими словами, страдание в его «реаль¬
ный час» нельзя прихорашивать, таково его убеждение, он ничего
не хочет подслащивать, он, скорее, готов переложить черной кра¬
ски (в чем мы можем теперь его упрекнуть). Его ничуть не сму¬
щает, что трагедия Освальда может нарушить чей-то благопо¬
лучно налаженный покой.
Так оно и было, если судить по некоторым отзывам журналов
и газет. Я приведу всего два из многих. Автор заметки в журнале
«Театр и искусство», опубликованной вскоре после петербургской
премьеры, писал: «Когда я смотрел воспроизведенную почти
с клинической точностью картину припадка Освальда (г. Орле-
нев), я все время думал: Ибсен — великий драматург, «Привиде¬
ния» — великолепная пьеса, г. Орлонсв талантливый актер, но
вторично меня на эту пьесу ничем не заманишь. Очень хорошо,
но вполне достаточно, ибо «сыт по горло» и не считаю нужным
еще раз терзать свои нервы» 29. В топ петербургскому журналу
критик «Московских ведомостей» весной того же 1904 года упре¬
кал Ибсена и заодно с ним Орленева в том, что они представили
«безобразную картину» таких «семейных ужасов», которые «спо¬
собны в самом жизнерадостном человеке убить всякую охоту на¬
деть на себя узы Гименея»30. Такая критика только разжигала
пыл и азарт Орленева, и он играл сцену агонии Освальда с еще
большей откровенностью и бесстрашием, нарушая то чувство
гармонии, которое так обязательно в этой трудной роли, впря¬
мую соприкасающейся с миром безумия. Но и в этом случае
он был доволен, потому что его беспокойный реализм нес с со¬
бой очищающее нравственное начало и действовал на публику
инертную, отсиживающуюся, уклоняющуюся, бесстыдно равно¬
душную, как кислота на старую, грязную монету, по выражению
горьковского Сатина.
После петербургской премьеры «Привидений» слух о новой
роли Орленева пошел по России, и антрепренеры из разных го¬
родов наперебой предлагали ему выгодные контракты. Он вы¬
брал для начала давно им облюбованный южный маршрут и
в феврале 1904 года, оказавшись в Одессе, писал Чехову: «Много¬
уважаемый и дорогой Антон Павлович! Очень прошу Вас позво¬
лить приехать к Вам 16 февраля прямо с парохода. Я разъезжаю
с Ибсеном — «Привидениями» — по всей России, играю в каждом
городе по одному спектаклю и ночью уезжаю. Мне Вас очень надо
видеть: во-1-ых, отдать взятые у Вас три года назад 100 рублей;
2-ое — сообщить Вам, что предсказание Ваше сбылось: «Когда
вам, Орленев, будет 34 года, вы бросите пить и станете другим
человеком». Пить я бросил, а каким человеком покажусь Вам
16-го, сами скажете! Если бы я мог надеяться, что Вы осчастли¬
вите меня и приедете на спектакль. Начну ровно в 8 и окончу
в 1072 — всего три акта в одной декорации. Очень люблю Вас и
земно преклоняюсь. Павел Орленев» 31. По каким-то неизвестным
нам причинам отъезд Орленева из Одессы задержался и, как сле¬
дует из его телеграммы Чехову, хранящейся в том же фонде От¬
дела рукописей Государственной библиотеки имени Ленина, он
выехал в Ялту только 8 марта. С этого дня имя Орленева опять
замелькало в письмах Чехова к Книппер.
8 марта. «Получил от Орленева письмо: пишет, что едет
в Ялту, что хочет возвратить мне 100 рублей, которые взял три
года назад. Посмотрим. Играет он с Горевой в ибсеновских «При¬
зраках»; говорят — с успехом». Сроки опять сдвигаются: то ли
Орленев долго добирался до Ялты, то ли пришлось перенести
начало гастролей; но пройдет целая неделя, пока 15 марта Чехов
напишет Книппер: «Завтра здесь играет Орленев в «Искупле¬
нии», я, вероятно, пойду, если не будет дождя». Письмо груст¬
ное, в Ялте непогода, «холодище, грязь, на горах снег». И все-
таки непогода не помешала Чехову; 18 марта он написал Книп¬
пер, что видел Орленева в «Искуплении». (Почему «Искупле¬
нии»? Может быть, под таким названием шла пьеса в Ялте? Или,
может быть, Чехов считал, что оно больше подходит содержанию
пьесы?)
Дальше нас ждет полная неожиданность — суждение Чехова
о пьесе и игре не оставляет сомнений: «И пьеса дрянная и игра
неважная, вроде как бы жульническая». Как объяснить эту кате¬
горичность без оттенков? Разве только тем, что к моралистике Иб¬
сена (о чем мы уже упоминали) он относился без всякой симпа¬
тии, а Орленева ценил как актера веселого таланта, остроумного
и жадного к жизни (хотя славу ему принесли царь Федор и роли
из репертуара Достоевского), и вдруг такая тоска и мрак. Нельзя
также забывать, что это письмо было написано тяжело больным
человеком за три с половиной месяца до его смерти; дотошный
клиницизм актера ничего другого, кроме раздражения, у Антона
Павловича вызвать не мог. Тем удивительней дальнейшее разви¬
тие отношений Чехова и Орленева в те весенние месяцы
1904 года.
Проходит еще шесть дней, и 24 марта Чехов пишет Книппер:
«Сегодня приходил ко мне Орленев, отдал сто рублей долгу. Не
