Наталья Рязанцева - Голос
— Тихо, слушаем, — сказал Сережа. — Приготовьте следующее кольцо.
В коридоре маялся Аркадий. Красная надпись «Тихо! Идет запись!» погасла, и он рванулся было войти, но надпись опять зажглась.
В темноте все вышли в пустой, гулкий студийный двор.
Не хотелось расставаться, вместе ждали машины, долго прощались. И говорили негромкими, счастливыми голосами.
— …С синхронностью, конечно, завал.
— Молитесь на Веронику. Она — ас, ее на все спорные случаи приглашают.
— Всроиика, я очень много не попадала?
— По-моему, все можно сохранить.
— А там музыки не будет? Сережа, познакомьтесь, это мой муж… — Юля повисла у Аркадия на руке. Смотрела виновато. — Аркаш, ну не молчи, не сердись…
— Я не молчу.
— Зато мы почти все успели, представляешь? — Юля никак пе могла расстаться со своими.
Потом они с Аркадием ехали в такси, Юля положила голову ему на плечо.
— Нет, ты злишься.
— Я на тебя никогда не злюсь.
— Осталось одно ерундовое колечко. Мы сегодня спешили, как на пожар. Нет, мне нравится, как он работает. Он сразу забыл, что я из больницы. Орал, как на всех.
— Скоро домой тебя заберу. И запру на замок.
— Правда? Меня отпустят?
— Сегодня сказали.
— А ты что, не рад? Ну что ты молчишь все время? Нет, но понимаешь — это было бы ужасно с чужим голосом!
Они пролезли в больничный сад и расцеловались за кустами.
— Ну иди! — прошептала Юля. — Ну скажи хоть что-нибудь.
— Скучно без тебя, старушка. Я и говорить разучился. Скорей бы тебя домой забрать.
Юля выбралась на аллею. Вдруг повернулась под фонарем.
Аркадий не уходил. Смотрел на нее.
Она улыбнулась.
— А помнишь, как уходила Симона
Синьоре? В каком-то старом, старом фильме? Помнишь?
Она пошла к своему корпусу, ие оборачиваясь и покачивая ладонью над плечом.
Аркадии тоже помахал, но она не видела.
Послышался автомобильный сигнал, где-то заскрипели ворота, по двору проехала «Скорая помощь».
Юля скрылась в темноте, а Аркадий все стоял и смотрел.
В дальнем окне загорелся свет.
У Юли появилась соседка. Та женщина, что пропустила ее когда-то к автомату. Она лежала неподвижно, с открытыми глазами.
— Добрый вечер. А меня к вам перевели.
— Очень приятно.
— То есть, я сама попросила, мне пошли навстречу. Надоело с этими бабами лежать, меня мутит от их трепа! Я подумала, что мы с вами найдем общий язык.
— Конечно, найдем, — улыбнулась Юля. — Меня как раз выписывают. На днях. А вы с чем легли?
— Я… — Женщина выдохнула и махнула рукой. — А… Давайте не будем о болезнях. О болезнях, врачах и прочем…
— Не будем, не будем.
— И о тряпках не будем.
— Не будем, — согласилась Юля.
— А то я имею к этому отношение, и меня злит, злит, как они даже говорят об этом! Я бы их всех одела, но они же не хотят, не хотят в это — одеваться! Не будем о тряпках!
— Не будем, — повторила Юля. — Я тем более совсем обносилась… — Женщина зорко оглядела ее фигуру. — Но кино не будем… Мы будем говорить о любви! — Юля запахнула халат, в который она успела переодеться, и вытянулась на кровати.
— Ой, нет! — воскликнула соседка. — Только не об этом! Нет, пи в коем случае… — Она вздохнула и тоже вытянулась.
— А что… какое-нибудь разочарование? — осторожно спросила Юля.
— Эх… Смешное слово — разочарование. — Соседка лежала с остановившимися глазами. — Не то слово! Полный и окончательный провал, развал… Черная дыра! И хватит, и все, и конец, и не надо об этом…
— Но ведь это пройдет. — Юля встала на коленки.
— Пройдет, — согласилась со странной улыбкой соседка.
— Конечно, пройдет… Всегда проходит. — Юля встала, приняла оставленные ей на тумбочке лекарства, запила водой, прошлась по комнате.
— Все проходит, — сказала соседка.
— И это пройдет, — торжественно сказала Юля.
— И это пройдет, — тихо и неуверенно повторила соседка.
— Я вам точно говорю — пройдет! — Юля присела перед ней на корточки и уставилась детскими круглыми глазами. — Хотите, я вас загипнотизирую? Я умею, правда. — Она стала делать загадочные круги ладонями. — Только вы не сопротивляйтесь. Смотрите на потолок.
Соседка фыркнула, и живот у нее затрясся от смеха.
— Пройдет… — шепнула Юля. — Пройдет… Смотрите сюда. Нет, на мой мизинец, и повторяйте за мной.
— Пройдет… — вторила ей соседка. — Пройдет… — Они чуть не стукнулись лбами и разом расхохотались. Так, что Юля даже села на пол от смеха. И смеялись долго и дружно. И разом перестали.
— Надо занавеску поправить, — сказала соседка. — Луна мешает. Вы не можете ее тоже… заговорить?
— Да запросто! Все, я за вас возьмусь. Вам надо расслабляться. Это очень просто.
Юля сделала гримасу, соседка засмеялась, и они уже не могли остановиться. Юля упала на кровать и хохотала, лежа на спине, и передразнивала сама себя в той сцене, что вызвала беспричинный смех. Вспоминала и смеялась.
В вестибюле студии появился портрет в траурной рамке. Это был старый портрет совсем юной артистки.
Люди спешили на работу и вдруг ошарашенно останавливались. Стояли — кто секунду, а кто подолгу. Охранник забывал проверять пропуска, качал головой, разводил руками и молча беседовал с каждым проходящим — «вот как оно бывает…»
На лестнице шелестел шепот, и выше, там, где он сливался с утренним гулом студии, еще можно было различить обрывки разговоров о Юле — что ей тридцать лет, что умерла она в больнице, что болезнь неизлечима и происходит от врожденного порока.
Вбежал в вестибюль и композитор Ромашкин. Был он в прежнем свитерке, но под мышкой держал здоровенную пачку партитур. И уже пробежал было мимо — портрет был в тени, а Ромашкин мало чего видел по сторонам, — но что-то его толкнуло, он вдруг повернулся, остановился, замер, охнул, крепче прижал партитуры.
Юлино лицо на портрете было веселым, чистым и нежным, похожим на многие другие лица и непохожим на Юлю. Настолько, что сначала казалось — это ошибка…
За стеклом огромного тонателье рассаживались музыканты. Настраивали инструменты. Менялись местами, переговаривались, кто-то жевал. Звукооператор давал громкие указания по части установки микрофонов.
Режиссер и автор сценария смотрели через стекло на этот хаос. Режиссер молчал, прижался лбом к стеклу.
Проникали звуки настройки, голоса, приказы звукооператора, сидевшего с ассистентами за огромным пультом.
Открылась дверь, вбежал Ромашкин, взмахнул как-то по-птичьи руками, как будто прямо здесь начинал дирижировать. Лицо у него было заплаканное. Ворвался в зал и сразу потерялся в хаосе. Исчез.
Режиссер отыскивал его глазами. Ромашкин что-то говорил скрипкам, но его, похоже, никто не слышал. Он тогда снова исчез и вдруг возник неожиданно, как в фокусе, за дирижерским пультом, выпрямился, насупился, постучал палочкой. И что-то мгновенно изменилось в огромном скопище людей и инструментов. Стал затихать шум, умолкали настраивающиеся инструменты, головы поворачивались туда, к пульту, где требовательно и уверенно стучал палочкой маленький, как мальчик, композитор. Наступила тишина. Композитор взмахнул руками и тут же раскинул их, как крылья. Резко вступили, распластались скрипки. А руки-крылья пришли в движение, подчиняясь их взмахам, вступили духовые, возникла музыка.
Это была та музыка, которая существовала в своих контурах еще тогда, когда композитор играл ее Юле на рояле. Композитор вдруг рассердился, застучал палочкой, музыка распалась, развалилась, порядок нарушился, только скрипка еще допевала что-то.
— Сначала, сначала… Трубы не вовремя, на такт сзади, иначе, взлететь, взбираться, одним махом, безоглядно, еще безогляднее, светлее….
Он опять взмахнул палочкой.
Режиссер и автор стояли за стеклом, слушали музыку.
— Идея! — сказал автор. — Кажется, идея… Финал есть…
Режиссер столько раз уже за последние дни слышал эти слова, что и не прореагировал даже, только пожал плечами.
— Только сразу ничего не говори, подумай… — сказал автор.
Звучала музыка.
Финал снимали у аэропорта. Готовились к дождю. Стояли пожарные машины, проверяли работу дождевальной установки, брызги летели во все стороны, оператор сидел на кране, Анна Викторовна наставляла небольшую массовку, снабженную зонтами и плащами. Спиной к камере стояла каскадерша Света, как две капли воды похожая на Юлю.
— Мы готовы! — крикнула Анна Викторовна. — Значит, команды по дождю запомнили? Репетируем!
Все накинули плащи, массовочники открыли зонты.
— Так, — в микрофон говорила Анна Викторовна, — приготовились… Можно, Сергей Анатольевич?
Сережа нахлобучил капюшон на голову, кивнул.
