Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Он закричал
                 простудным рваным криком,—
заслышавши его,
                           застыл в молчанье люд,
и было то
                кричаньем душ всеобщим,
и было то сплоченьем душ великим
прощанья незабвенного салют.
Чугунный снег.
Багрянокрылый стяг.
И город, замерший впотьмах
там, на своих холмах,
внимал, как в пустоте полей
кричал взахлеб, кричал,
кричал он
с эхом вперегон,
кричал,
ветрам наперекос,
задышанный, задымленный, замерзший паровоз.

Застыл и я. За этим воплем ввысь,
как в клятве боевой худые руки,
в едином грозном взмахе вознеслись
иных гудков пронзительные звуки,—
впились штыками
                         небу под ребро,
кинжалами
                   прожгли ему нутро.
Кричащий пар
                      хлестал из труб, разрезав
подоблачье.
                   И то был плач железа.
И, словно подстегнутый свистом метельным,
рванулся табун голосов напряженных
над ржавыми крышами старых котельных,
над серой толпой мастерских станционных,
и вырвалось горе из патрубков медных,
из глоток надсадных убогих заводов —
сквозь мглу и безмолвье
                                      полей безответных,
сквозь долю,
                     и думу,
                                  и душу народов.

И мама заплакала.
                            Вижу сквозь годы —
те ломкие пальцы, прозрачно-сквозные,
платка невеселого гарус потертый,
заплатки на локтях, такие родные.
Гудки, точно арки, над отчею дверью
сливались в одном небывалом аккорде —
он был и недужным, и горьким, и гордым,
он кличем и верою был —
                                        не безверьем.
Такой он был силы и боли исполнен,
такой невиданной силы и боли,
какой не изведали люди дотоле,
какую расслышал один лишь Бетховен.
И скорбь вознеслась
                                над полем и высями горными —
колонны аккордов,
                           в эфир устремленных Бетховеном.
Волною она
                       из металла и музыки кованой
помчала по свету
                         кругами большими и скорбными.
Кружила, святая,
                        крушила, сметая
всю дрянь,
                    дребедень,
                                   кучи праха слепого
                                                                        и ржави.
И люди от скорби такой
                                 становились мудрей и мужали,
по закутам не разбредались,
                                          дружнее под стяги стекались,
а тем,
         кто сопит отчужденно,
                                             в шарфы позакутавши рты,
печалью страны не дышать
                                           и братства путем не идти.
Перерастают люди
                           себя вот в такие мгновенья,
выходят на зори люди
                                       из черных чуланов ночи.
И братство уже как потребность,
                                          как суть твоего поколенья,
всё прочее в небыль отходит,
                                          в разбитые рвы одиночеств.
В часы такие быстрые,
                             равные мысли перенапряженному мигу,
в часы испытаний тяжелых,
                                       незнанных доселе утрат
всё яростнее, всё яснее,
                                    всё явственней сердцу и миру,
что человек человеку
                                и вправду — товарищ и брат.
Шесть суток двигались люди
                                         дорогою скорби и веры
к тому возвышенью над ними,
                                           где, знаменем красным накрыт,
лежал человек, для которого
                                         нет в мире сравнений и меры…
Ужель из далекой Умани
                                     прозрел я, как он лежит?

Я стоял на подворье. И плакала мама.
Рыдал возле нас три минуты над заводиком «Труд»
                                                                                     гудок,
но те три минуты сумели
                                     столько честно сказать и прямо,
сколько тогда постигнуть
                                          я еще глубоко не мог.
Себя позабыть, раствориться
                                              в прозренье,
                                                                   в беде
                                                                          и, тоскуя,
пылко и самозабвенно
                                 вглядеться в проломы ночей,
увидеть у Дома Союзов безмерную боль людскую
и лики солдат,
                       рабочих,
                                           крестьян,
                                                          ученых,
                                                                         ткачей,
замедленные потоки
                                по Дмитровке и Петровке,
и головы непокрытые,
                                      и очи в ледышках слез,
и стяг государства
                               приспущенный,
                               где храмов кремлевских головки,
как пламя,
                   прижатое книзу
                                           могучим бореем гроз.
Шесть дней. Шесть ночей…
                                            Неустанно
                                                    глядел я, горем терзаясь,
вливался душой в половодье
                                                      московских бульваров и улиц
и слышал,
                как иглы еловые
                                         шуршат, с венков осыпаясь,
как слово любви и прощанья
                                       земляк мой бормочет, сутулясь.
Сдувает он иней, что хрустко
                                           на хвою осел и троянды,
склоняется горько и бережно
                                               над пахнущим терпко венком.
Мильоны несут свое горе,
                                         и шепот,
                                                         и плач,
                                                                         и гирлянды.
И в голос рыдают лишь скрипки.
                                                 Молчанье и дума кругом.
Белоколонная зала,
                                  сосновой хвоей увитая,
музыка Баха, как вечности
                                        благословенный клик.
В бездонную скорбь низринутая,
                                                         безмерным горем убитая
вконец обессилела Крупская,
                                                 присесть бы ей
                                                                                 хоть на миг.
Калининская бородка в слезинках вся, знаменитая,
и Сталин в промерзлой шинели недвижен и тверд,
                                                                             как штык.
В бессонном военном дозоре на страже застыл
                                                                    Ворошилов.
В хвором сердце Дзержинского спазм беспощадный
                                                                                   не стих.
И, личное превозмогая,
                                        каждый из них пересилил
сумятицу, стон и смятенье
                                              развихренных болей своих.

Шарканье тысяч ног.
                                  И бесконечность колонн.
Прощанье. Печаль. Тишина.
                                   Но плачей сдержать нельзя.
Шли люди от всех наречий,
                                        народов, имен и племен,
частицу его бессмертия
                              в сердце своем неся,
и верили — с нами он,
                                  и знали, что с нами он —
мы сон его не потревожим,
                                         себе все заботы взяв.
И скорби, и доли, и думы
                                     стекались в единый объем,
и вмиг единились люди
                                      в один неделимый люд.
Об камни площади Красной
                                              с замаху ударил лом.
Так начат был надмогильный,
                                                  ночной надмогильный труд.
Костры полыхали. Полозья визжали.
И конская морда куржавой от стужи была.
В сугробах высоких сосновые бревна лежали.
Рубанки выкрикивали. Выстанывала пила.
Лопаты вызванивали. Долбило мерзляк долото.
Пять суток без перекура. Пять суток не спал никто.
И яма была всё глубже,
                                   и был всё грузнее
                                                                      над нею —
бревешко к бревешку
                                   подогнанный,
                                                   плечистый смолистый сруб.
Так клалась первооснова
                                            будущего Мавзолея,
под самой стеною Кремлевской
                                                     строгий, как вечность, куб.
Черно-червонный дым черно-червонных огней.
Черно-червонных стен черно-червонная твердь.
Черно-червонный стяг черно-червонных дней.
Черно-червонная боль — только не смерть, не смерть.

Не смерть, а жизнь поднимают
                                                 над миром, что стынет в муке,
живым багрецом революции
                                         обернутый гроб Ильича.
Путейца стальные ладони,
                                              путиловца сильные руки
его над планетой вздымают,
                                              несут его на плечах.
Поступью тяжкой. До стен Кремля.
Ровно в четыре часа.
Ударили залпы. И глухо, тоскливо шатнулась земля.
Вздрогнули небеса.
За окоем закатывается
                                        грохот за вспышкою вслед.
И вновь тишина, как саван,
                                             как тягота, как забота.
И терпеть уже нет больше мочи.
                                             И вот начинает кто-то:
«Вы жертвою пали…»
                                 Вы пали? Вы пали?..
                                                                О, нет!
Вы встали, не сломленный смертью,
                                                     несогнутый, необорный,
овеянный стужей вселенской,
                                                      метелицею времен.
Тот день…
Тот червонно-черный —
всю душу мне выстудил он…
Для скорби своей всё ищу я слов
                                               достойных, неброских, не убранных
                                                                   в наряд пестровато-узорный,
чтоб образы, мной не виданные,
                                                чтоб гомоны, мной не придуманные,
стали бы тихим трепетом
                                          рифм, не рожденных пером.
На снежном бугре горемычной Умани
стою на ветру ледяном.

Сквозь мороки, беды и горести,
                                          сквозь темень ночами безлунными,
сквозь пепел грядущих пожаров
                                         и будущих схваток гром
я вижу те дальние годы
                                       раскрытыми настежь очами,
тем взором смотрю,
                                  которому
                                                         дано, как солнцу, лучиться,
чтоб видеть, и поражаться,
                                            и проникать, и учиться,
незримо и непостижимо
                                      пронзая эпоху лучами.
Тот день…
Он пророчит миру всем смыслом своей бесконечности,
что в смерти — бессмертье великих,
                                          что мерить их жизнь — векам,
что в людях взаправду людское —
                                               в жадном творенье вечности.
Тот день так пророчит нам.