Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Ее в ладонь ссыпали, замирая,
и взвешивали бережно в платке;
запачканная, серая, сырая,
она слипалась комьями в руке.
Ее делили по крупинке, скупо,
она была наградой из наград
и только для больных и для солдат
давала вкус безрадостному супу.
Соль не возили по путям войны,
не шли волы, покачиваясь грустно,—
скакали из Майкопа скакуны
под тяжестью совсем иного груза:
шинель, винтовка, сабля и мешок
и горстка соли в чистенькой ветошке,
чтобы, усевшись под вечер в кружок,
хлеб присолить да котелок картошки.
Пусть соль украсит скудные куски,
развеселит измученное тело,
хоть, как в аптеке, на золотники
соль взвешивать бойцам осточертело.
И вот ее насыпали в мешки.
Немало потянули эти крошки —
убогие солдатские пайки,
одетые в рогожные одежки.
Не лучшую нам дали из подвод
да кляч, едва переставлявших ноги,
и по путям, исполненным тревоги,
втроем за возом мы пошли вперед.

Осторожно шли мы рядом с возом.
Прах боев. Копыт стремглавый след.
Мы входили в мир военных бед,
где раздолье гневу и угрозам.
Шли путем надежды и утрат,
сумрачным, суровым, нелюдимым,
здесь смердело падалью и дымом,
здесь стоял пожаров душный чад.
Над полями раскружились стаи
жирного, как сажа, воронья,
между придорожными кустами
вдаль текла, виляя, колея.
Путников спасет ли беззаботность
в битве эр, в смертельной схватке дней?
Что нас ждет за первым поворотом,
безоружных слабых, трех друзей?
Мы, ловцы затопленного морем,
тронутого жаром и ножом
творчества.
                     Его мы сбережем,
сдуем пепел, пыль и копоть смоем,
в новый дом, в просторный дом внесем.
Мы за то, что раньше создавалось
в бронзе, в камне или в полотне,
тоже платим не пустяк, не малость —
дар людей, уставших
на войне,
дар людей суровых
и нехитрых —
соль земли, добытую в трудах;
за живые краски на палитрах —
горстка соли, серая, как прах.
Был ли, есть ли меценат на свете,
чтоб поднялся до такой цены,
как бойцы голодные, как эти
всенародной бедности сыны?
Знаем мы — бесценна лепта эта,
и обменим дар насущный их
на бесценность линии и цвета,
на бессмертье стародавних книг.

Не близка, не далека дорога.
От деревни до деревни — сплошь
гарь и тлен, заброшенность порогов,
неба потревоженного дрожь.
Тень и блеск ложатся на поляны,
рыщут по долине у реки
то ль махновцы, синие уланы,
то ль Петлюры черные шлыки.
Но покой желанный к нам приходит,
не слышна визгливая картечь…
Как чудесны встречи на походе,
умолкает злого эха речь…
Как бы всех обрадовали встречи
с хлебом-солью — солью добрых встреч,
с добрым словом, с тихой сельской лаской…
Мы шагаем всем чертям назло,
хоть обычно медлим мы с опаской,
перед тем как завернуть в село.
Вот пришли, покрыты пылью рыжей,
и идет учитель по двору,
где над садом брошенным, над крышей,
красный флаг струится на ветру.
И, радушно отворяясь настежь,
ворота усадьбы запоют,
травами и хлебом, словно счастьем,
пахнет распахнувшийся уют.
И начнутся присказки да байки,
кто как жил и как сейчас живет,
и Майстренко из мешка для бабки
соли в горсти щедро наберет,
дед неспешно сделает затяжку;
бабка поплетется к сундукам,
вытащит расшитую рубашку:
«Может, это пригодится вам?..»

Было так, но и другое было:
хмурые, чужие, а в глазах
подозренье вечное застыло,
с жадностью соперничает страх.
Снимет хозяин ключи с костыля,
щелкнет замком и засов отодвинет,
цыкнет на лающего кобеля,
искоса глянет, помедлит и вынет
черного дерева ширму, всю в перламутровых блестках,
выдранную из рамы даму в нарядах броских,
несколько книг старинных, крытых зеленым сафьяном,
группы из темной бронзы с пьяным, косматым Паном.
«Сколько потянут вещи — столько и соли взвесьте.
Дай бог, чтоб не в убыток вышло с обменом этим.
Ну и торговля нынче! Всё, как есть, не на месте.
Ладно уж. Борщ без соли в горло не лезет детям».
— «Вас, человек хороший, слушать смешно и горько,
книжки эти, игрушки — ржавой не стоят подковы.
И чтоб за это соли целое всыпать ведерко?!
Хоть вы хозяин справный, а разговор пустяковый.
Дам полстакана за Пана — хоть и в убыток это.
Ложку за каждую книжку — только для ваших деток.
А за блестящую доску, чтоб заслоняться от света,
всё, что в мешочке этом останется напоследок…»

Третий мешок уже вывернут, выметен дочиста,
два на возу ожидают средь необычных покупок —
рукописей и полотенец, вышитого холста,
гордых козацких портретов и прапрабабкиных юбок.
Вещи дворцов и хибарок знают дороги длинные,
вещи красы небывалой — формы, узоры и линии,
в трубки тугие скручены полотна веселых фламандцев,
шкатулки с колками и втулками, с осколками гулкими
                                                                                             танцев,
иконы, где пышные ангелы взирают надменно и ласково,
синие, красные, желтые букеты ковра крестьянского,
в землю, как корни, ушедшие, в небо, как кроны, взнесенные,
умельцами неизвестными в грусти, в нужде сотворенные.
Пряча в солому бережно, вещи везем из деревни мы,
слушаем, что говорят они, что на крутой дороге
шепчут словами трудными, выстраданными, древними,
в горькой надежде рожденными, сказанными в тревоге.
Пестуем и лелеем их, слушаем дивные повести
сердцем, открытым доверчиво миру, эпохе и совести.
Радость, как яблоко раннее, нежно держу на ладони я,
душу пронзает, не раня ее, первым рассветом гармония.

Неделю плетемся за возом своим.
Оксанино. Войтовка. Буки. Тальное.
Где ли заночуем, где день простоим,
с трудом, по зерну, собирая былое.
Чем дальше, тем жарче следы от огня,
свежей, воспаленней окопные раны,
смотри же, паси осторожней коня —
на поле навеки уснули уланы.
Верхушки репья пламенеют, как жар,
как в кузне, закаты пылают багрово,
и сыплются искрами звезды. Стожар,
созвездья далекого, злого, чужого.
Мы ляжем на землю под темный курган
и звездам подставим лицо и ладони.
Пойдет в караул разобиженный Ян.
А ближние села окутал туман,
там кони топочут…
И выплыли вдруг из ночной глубины
пять всадников в мыле, в крови и в грязи.
Надсадно и тяжко храпят скакуны.
Куда они скачут? И что нам грозит?
Навстречу им Янек встает из травы,
худой и вихрастый, босой паренек.
Кричит их начальник:
                                «Ни с места! Кто вы?..»
Испуганный Ян еле вымолвить смог:
«Мы в школьный музей собираем по селам
старинные вещи — меняем, кочуем…»
— «Какой там музей! И какая там школа!
Кто сам ты, щенок? Польский выговор чую».
— «Я, пане, поляк».
                             — «Потолкуй мне еще ты!
Какой ты поляк, ты скотина из стада.
А что на подводе? Небось пулеметы…
Капрал, осмотреть! Всё проверить как надо!..
Добро из поместий — в мужичьи чуланы?!
Ну, что же, сочтемся, не будешь в обиде!
Святыни господ — не для быдла. Уланы,
за сабли! И всё на подводе рубите!»

Эх, сабля наотмашь! Мундир светло-синий!
Рубить! Уж такое занятье улана.
Отчаянье, гнев безнадежный, бессильный
и слезы в мальчишеском голосе Яна.
К подводе метнулся он, брошенный страхом
за наши находки — закрыть, уберечь их,
не дать им погибнуть, развеяться прахом,
спасти воплощенье трудов человечьих.
Вот свистнет, вот лязгнет уланское лезвие,
уланское дело — простое и резкое,
но парни не верят, что хлопец украл.
«Пан граф, посмотрите…» — бормочет капрал.
Пан граф и не смотрит — ударами плети
вгоняет мальчишку в беспамятство воин,
кричит он:
                «Уланы, рубите и бейте!..»
Кого еще бить им? И грабить кого им?
Бежит наш учитель отчаянно к Яну,
потеки ползут по рубашке расшитой.
«Вы нелюди, звери!» — бросает он пану,
пан граф и не слышит — сечет и крушит он.
И шпорит коня, и уже без запала
хрипит, что пора им к своим пробиваться,
и дико, и зло, без пути, как попало,
уланы в безвестность, в безвыходность мчатся…

Мы помогли чем можно парню. Ян
лежал недвижно. Тоненькие строчки
чернели на спине. Из свежих ран
сочилась кровь на бронзу, на мешочки,
на мятую солому, на сафьян,
на юбки, на старушечьи сорочки,
на черный лак шкатулок — и на соль,
которую мы между сундучками,
по возу шаря поперек и вдоль,
сгребали ослабевшими руками.
Очнулся Ян. Превозмогая боль,
соль собирал в ладони вместе с нами.
Он знал ей цену — цену звезд и тьмы,
добра и зла, — ее мы заплатили;
но мы не одиноки средь чумы
в бескрайнем поле, в черном пепле были:
и страх, и боль, и радость, и усилья
для всех людей с людьми делили мы.

И встретили крестьяне нас в селе,
невдалеке, за ближним косогором.
Был пресен хлеб, лежавший на столе,
на полотенце с ласковым узором,
и в светлом, человеческом тепле
пришел черед спокойным разговорам.
Мы дали соль — живи, еда людская!
И, в общую солонку хлеб макая,
мы благодарно ели.