Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

По дранке, замшелой, корявой,
                                                    черной и старообразной,
Увесистые, барабанят
                                    внезапного ливня удары,
И в комнатах ветхого дома —
                                               шорох однообразный,
И пахнет травою, и хлебом,
                                       и погребом, затхлым и старым.
Мы слушаем — я и Людмила,—
                                                  как пальцы дождя
                                                                                     проворно
По клавишам дранки танцуют,
                                                    как гром нажимает педали,
И быстрые, частые гаммы пронзают тревогою черной,
И молнии раздирают глухие, печальные дали.
Сгущается грусть. С поднебесья упругие струйки
                                                                                   стремятся,
Разбившись о гулкую крышу,
                                                упруго и звучно столкнуться.
Раздумья, раздоры и споры приходят, бушуют, глумятся,
И наши незрелые души под натиском стонут и гнутся.
Бредем мы по краю смятенья, обрывистого, как пропасть,
Сердца — в перекличке, и руки сплелись под зигзагами
                                                                                            молний;
Замучит ли нас до предела, спасет ли, рассеявши робость,
Та вера, что глуше молитвы, тоски одинокой безмолвней?
На донышке сил остается в растоптанных горечью душах,
В оглохшей от пушечных залпов, от звонов церковных
                                                                                    надежде:
Ведь снова сияют медали на дряблых колбасничьих тушах
И пан Филиппенков свой орден цепляет на шею, как
                                                                                    прежде.
Всё так повернулось, как будто два года исчезли бесследно.
Еще добивают кого-то
                                    и в чьи-то врываются двери,
Но вот уже чванные трубы «Коль славен…» заладили
                                                                                     медно,
И гипсового Шевченко
                                    разбили, рассыпали в сквере.
А в сквере сидят галичане в мундирах потертых и старых;
В стрельцах они были недавно —
                                          теперь они в белых солдатах.
И нервная бродит усмешка, змеится на лицах усталых,
И сорваны знаки различья на этих мундирах измятых.
Как мало таких, что восстали,
                                                 не сдавши оружия белым!
И даже стрелять в подчиненных офицерне случалось,
Чтобы ни с новой правдой, чтобы ни с новым делом —
Чтобы с большевиками войско не повстречалось.
Хмурые сумерки вышли на смену дневному свету,
Колокола — на смену тявканью пулемета.
А Гриши, брата Людмилы, всё еще дома нету.
Он в мастерских задержался?
                                                Или случилось что-то?
Ночь. Еще падают капли
                                   весомо и постепенно,
Словно Тарасовы ритмы —
                                         тяжко, уверенно, хлестко,
Траурно, как аккорды,
                                рожденные горем Шопена.
О, стоны, сомненья и муки Великого Перекрестка!
Так полнятся сердца, жизнь обретает вес,
Так смерть, любовь и гнев
                                                     всё ближе, неприкрытей,
И ураган стремительных наитий
Приносит знанье тайн и виденье чудес.
Стремись, терзайся, прозревай, болей,
Надейся слепо, странствуй без путей —
И вспыхнет свет внезапный, словно птица…

Ты плачешь, Люда?
                               Наклоняясь, пей
Тепло, что в ней безропотно струится;
Дыханье, грудь, колени — вся она
Так любистоком пахнет горько, сладко;
Мне телом полудетским вручена
Девичества тревожная загадка.
Приходит нежность, забытье ведя;
Звучишь ты заодно с простором, слыша,
Как мягко бьются капельки дождя
О мох густой, о планки дряхлой крыши,
Звеня монистом в медленном паденье…
И это — чудо. Музыки рожденье.
Ты плачешь, Люда?
                                Перестань, очнись,
Истертых, ветхих клавишей коснись,
И старое, глухое фортепьяно
В струистой мгле старательно и рьяно
Пусть повторит арпеджио воды,
Которое когда-то, в дальней дали
Впервые пел шопеновский рояль,
Чьи струны навсегда пророкотали
Надежду, возмущение, печаль.
Пусть из-под милых, неумелых рук
Плывет за звуком непреложный звук,
Майоркского прелюда [91] дождь печальный,
Ненастья голос, трепетный, прощальный,
Выстукивая всё одну и ту ж
Тревожную, настойчивую ноту.
Как дождь, одну лишь знающий заботу,
Течет прелюд.
                  И плеском свежих луж,
И шелестом листвы, и скрипом веток
Сливается он с шумом за окном…
А там, снаружи, осторожно этак,
С опаскою обходит кто-то дом,
И ускоряет шаг за поворотом,
И что-то тащит к нам из темноты,
И Люда, вздрогнув, спрашивает:
                                             «Кто там?
Григорий, ты? Григорий, это ты?..»

Но вот шаги в сенях и на пороге,
И половицы ветхие скрипят;
Мы, притаившись, молча ждем в тревоге,
И в комнату, в потемки, входит брат.
Присматривается. У фортепьяно
Он, удивленный, замечает нас:
«Ты здесь еще? Ступай. Уже не рано.
Беги скорее. Комендантский час…»
Он никогда не говорил со мною
Так жестко, раздраженно. Что ж, пойду.
И с поднятою гордо головою
Я зашагал сквозь мокрый мрак в саду.

Я Люду не видал уже два дня.
А дома и свои заботы были:
Был обыск. На допросы мать водили.
Ударил юнкер походя меня.
А у Людмилы — мир и шум не слышен,
Лишь стук часов средь мглистой тишины,
Листвою фикус глянцево колышет,
И фортепьяно дремлет у стены.
Не та Людмила. Что-то с нею стало:
Ответы скуповаты и бледны,
Движения неловки и усталы,
И косы толком не заплетены —
Неброские приметы, из которых
Тревожно что-то тайное текло,
Оно таилось в жестах, в разговорах
И молча билось птицей о стекло.
Сник разговор. Притворного покоя
Я не искал в круженье гладких фраз;
Я чувствовал: произошло такое,
Что может разделить надолго нас.
Сидели молча. Вечер тек безлунный.
Лишь иногда позвякивали струны.
Диковинную эту немоту
Неузнанные звуки нарушали:
То мыши ли на чердаке шуршали,
Иль ветер крышу трогал на лету?
О пустяках, ничтожных и случайных,
Внезапно завела Людмила речь,
Казалось, что хотела смять молчанье,
От тишины внимание отвлечь.
Подсела к фортепьяно. Грома глуше
Басы запели, прянули во тьму.
Остановилась. Напряглась.
                                      «Послушай,
Есть тайна, о которой никому…»

Бессильно откинувшись навзничь, подмявши
                                                             соломы клочья,
Налетами злобной боли истерзанный днем и ночью,
Он дергался, содрогался, от жажды горел, от жара,
Укутана в белые тряпки, как глыба, нога лежала;
С трудом прорывались хрипы
                                                 сквозь губы полуживые.
Так вот как приходит гибель!
                                             Ты видишь ее впервые.
Вглядись в неприглядность смерти.
                                                            Пойми ее темную жуть.
Живое, живое, живое
                                  уходит — и не вернуть.
Он еще борется. Слышишь?
                                              Шепчет, напиться молит.
Захлебывается, глотает,
                                          морщась от дикой боли.
Стихает, в себя приходит
                                           и возвращается в мир.
Приподними его за плечи,
                                        поправь в головах мундир.
Он на тебя недоверчиво
                                            смотрит тревожным взором:
«Зачем это ты склонился
                                     над слабым, бессильным, хворым?
Чего ты здесь ходишь, шляешься?
                                                    Что ищешь на чердаке?
Первому же патрульному доложишь о тайнике?
Ну так что же — давай,
Доноси, предавай —
Пусть найдут, пусть на улицу выкинут.
И пристрелят ли тут
Или в суд сволокут —
Я служить не желаю Деникину!»

Он бьется со смертной истомою,
Бормочет он злые слова,
Вздымается над соломою
Пылающая голова.
А Люда:
               «Спокойно, Дмитрий»,—
Упрашивает стрельца,
И пот со лба ему вытрет,
И грязь ему смоет с лица,
И руку свою усталую,
Привыкшую к стирке, к щелоку,
Тихо положит малому
На помраченную голову.
И он затихает.
                            И вижу я,
Как щедро дарит в ответ
Лицо, что страданьем выжжено,
Улыбки мальчишьей свет,
Ему еще чается, жаждется, дышится,
Раненный тяжко, он бьется отчаянно.
В речи так нежно, странно так слышится
Ласковый выговор галичанина.

Так три недели бился он с судьбой,
Смерть и надежду видя пред собой.
Покуда фельдшер, врачевавший нас,
К нам не пришел и Дмитрия не спас.
Он, руки моя, приказал:
                                          «Пока
Пусть парень не слезает с чердака.
Увидят — шлепнут. Наберется сил —
Следите, чтоб лежал, не егозил…»
Сентябрь стоял. Дни тягостные шли.
Чем Дмитрия утешить мы могли,
Когда мы на чердак, в его гнездо
Залазили?
              Шел разговор про то,
Что с миром стало.
                            Глядя же вперед,
Гадали мы, как буря разметет
Остроги, тюрьмы, как повергнет ниц
Межи, ограды и столбы границ.
Они, как стены, высятся вокруг,
А мы внутри — без мира, как без рук,
В уединенье злом… Куда идти?
Где к светлому грядущему пути?
«Я тут дорогу не найду свою,—
Хрипел солдат, — я тут в грязи сгнию,
Я сдохну тут…»
                       И он упал без сил,
Дыша с трудом. А Гриша пробасил:
«Всё болтовня, и смыслу — ни на грош.
Ты выживешь. И после сам поймешь,
Куда идти…»
                      А Дмитрий как в огне
Горел и бился:
                         «Нет спасенья мне!
Надежды нет, дышать свободно нечем,
Без троп живых — всё то же, что вчера:
Соломы клочья. Стены. Вечный вечер.
Потемки. Тленье. Жалкая нора.
Синеют тени.
                        Так синеют горы.
Так синим блеском полнятся просторы.
Так голубеет быстрина ручья,
Так сизый дым, дрожа, плывет над хижиной
Когда же прикоснусь душою выжженной
К вам, горные карпатские края?
Я ваших бед не в силах больше вынести,
Терпеть бесправья, немоты позор.
Нет, нет, не отрекусь я от повинности
Вступить в борьбу, всему наперекор!
Ведь я солдат! Я Украину милую
Без бою атаманам не отдам.
Я перед вами, я перед Людмилою
Клянусь, что я… что буду я… что сам…»
И он упал и замер на соломе,
А Гриша тихо вымолвил:
                                            «Пойдем…»
…Ни звука. Лишь часы стучали в доме,
И яблоками пахнул тихий дом.

Октябрь уходит. Непогодь сплошная.
Похолодало. Дмитрий в поздний час
То ежится, то ходит, проклиная
Свою судьбу, кляня себя и нас.
И лишь тогда, когда просили Люду
Сыграть Шопена, он стихал и чуду
Внимал, сосредоточен, молчалив,—
Как от Майорки вдаль поток струится,
Лаская Умань, ночь и наши лица,
Души глубины до краев залив.
Поток прелюда, жданный и желанный,
Как человечность, как ладонь добра,
Легко лелеял спекшиеся раны.
О музыка, о юности сестра!
Взволнованно склонялась ты над нами,
Подруга нашей жизни молодой,
И тем, кто жаждет, щедрыми глотками
Давала пить напиток терпкий свой.
Напиток терпкий, словно дух полыни,
Целительный, как свежий мед в кувшине,—
Налитый до краев янтарный сок.
Сквозь щель луч света тек наискосок.
Пылинки плыли, словно птичья стая,
В дрожащей струйке света и тепла —
Так в жилах кровь течет, не уставая…
…Так кровь его взволнованна была.
Он слушал музыку, как слово сердца, — с пылом
И с верою,—
                  и вот за шагом шаг
Брел в угол из угла
                              и от стропил к стропилам,
Он к свету шел из мглы,
                                            шел от лучей во мрак.
Изнемогал, худел, сил оставалось мало;
Но Гриша как-то прибежал с вокзала
И, радостною вестью окрылен,
Сестре и Мите, задыхаясь, он
Сказал про битву под Орлом
И про Деникина разгром,
Про то, как шли в штыки
Рабочие полки
И краснозвездные, как гром,
Летели казаки.
«Парни бились словно черти,
Мир на мир — навстречу смерти!
Эй, пора и нам с тобой
Не жалеть своих голов,
Против зла и горя — в бой!
Слышишь, Дмитрий? Ты готов
Драться насмерть?..»
                                 И тогда
Встал солдат. Ответил:
                                    «Да.
Я с тобою в бой пойду,
Чтобы одолеть беду,
В Красной Армии, Григорий,
                                          нам в одном шагать ряду,
Будет, будет шаг походный
                                            с песней старою в ладу!
С песней старой про калину —
Это нам ее растить,
Про родную Украину —
Это нам ее хранить!»

Украина, сердце наших
                                      ожиданий молодых!
Украина, наша вера,
                                      доля всех нас четверых!
Мы твоей болеем болью,
                                      как и деды и отцы,
Ждем, когда к тебе вернутся
                                              удальцы и храбрецы,
Что стоят на горьких нивах,
                                  на полях вокруг Орла,
Где твоя свобода крылья
                                         для полета подняла…

В разлуку нашу веря и не веря,
В последний раз мы собрались в кружок,
Прикрыли окна, затворили двери,
Шатал по стенам тени фитилек.
От напряженья, тайны и печали
Горела и кружилась голова;
Но веские Григория слова
Спокойно и уверенно звучали:
«Нам нужно, Митя, быть еще до света
За городом. В тумане, под дождем
И в темноте — нетрудно сделать это.
Не бойся, Люда, мы не пропадем.
Тебе, сестра, уйти из дома надо
И переждать. Замок повесь на дверь
И поживи у дяди, у Игната,
А мы придем — не сомневайся, верь.
Теперь давай вытаскивай из печки
Всё, что ни есть!..»
                              И, глядя на меня,
Добавил он:
                 «В укромном спрячь местечке
Вот эти книжки. Помни, что, храня
Такие вещи, ты рискуешь многим,
Смотри, не проболтайся невзначай…»
…Прощальный ужин. Стол накрыт убогий.
Картошка. Хлеб. Морковный ржавый чай.
Еду делила на три равных доли,
Готовила нехитрое питье,
Но временами судорога боли
Касалась губ прикушенных ее.
Она какой-то незнакомой стала,
Как будто вдруг прибавилось ей лет,
И женственность в глазах ее сияла —
Немеркнущий, неугасимый свет.
И понял я: сильнее, чем зловещий
Страх смерти, чем болезни, чем беда,—
Дух женщины, бессмертный, властный, вещий,
Дух верности, дух нежного труда.
И думал я со вздохом терпеливым:
Ты одарила этого стрельца
Своей любовью — этим дивным дивом —
На все года, до смерти, до конца.

Она в мешок сложила хлеб и сало
И залатала Гришино пальто.
«Сыграешь?» — не спросил ее никто,
Само молчанье мысленно сказало.
Настала та большая тишина,
Когда сердца взывают воедино.
Их услыхала Люда.
                           И она,
Вздохнувши,
                        села к пианино.
И вновь бессмертный ливень бил
По ветхой кровле, рвался в уши.
Октав ли лад, удары ль пушек?
Грозы ли гром, войны ли пыл?..
В последний раз ночь общею была
Для всех нас четверых,
для наших судеб розных,
Предвещанных тогда
прелюдом ливней грозных,
Смывающих с дорог грязь слабости и зла.
Как дух пророчества, вознесся ввысь аккорд
К вершинам тем, что одолел их гений,
Откуда в рев и гул землетрясений
Он вслушивался, пасмурен и горд.

Такой сумел я в памяти сберечь
Прощанья ночь — без обещанья встреч,
Без громких слов, без ожиданья чуда;
Нам всё сказала явственная речь
Пророческого этого прелюда,
Возникшего как факел среди тьмы,
Чтоб наши судьбы увидали мы.

Они ушли вдвоем; но Дмитрий-галичанин
Под Сарнами в бою как храбрый воин пал.
Вернулся Гриша, белой пулей ранен,
А в тридцать пятом навсегда пропал.
А я Людмилу ждал, искал в былое след,
Но видеть не пришлось, как раскрывает Люда
Тетрадку старых нот майоркского прелюда…
Ее я встретил через много лет —
Вернулась в Умань Люда. И, недужа,
Жила грустна, устала и седа,
Убитого бандеровцами мужа
В Галиции оставив навсегда.