Анна Брэдстрит - Поэзия США

Под хохот шлюх и рукоплещущих бродяг,
полуодетая, она покачивалась мерно,
а голос был как пенье флейт на пикниках,
когда в ударе черные джазмены.

В движениях своих отрешена,
колебля стан и ткань струя просторно,
казалась гордой пальмою она,
похорошевшей после стихнувшего шторма.

Как черных роз невиданный обвал —
так пышно локоны на грудь упали.
И всяк наглец ее глазами пожирал,
и шлюхи все глазами пожирали.

Но, глядя, как она притворно-хороша,
я понимал — не здесь, не здесь ее душа.

Не стану спорить с ним, но и не отступлюсь.
Я в глубине души все годы
лелею ненависть, ей полнюсь и креплюсь,
несу величественно через все невзгоды.

Истлело бы все сущее во мне,
когда б не эта страсть, что наполняет,
возносит в рай, когда горю в огне,
и, как живая кровь, меня питает.

Я вижу мощный город сквозь туман —
скрип поездов, что мчат богоугодных,
мост, влагой зацелованный фонтан,
порт, что заглатывает пароходы,
притоны, верфи, башни, шпили, крыши,
все, как роскошное распутство, ненавижу.

Не сомневаюсь — Бог благонамерен.
Но пусть хотя бы скажет — почему
кроты слепы, тогда как зрячи звери,
и смертна плоть, подобная Ему;
пусть прояснит причину мук Тантала,
томящегося жаждой над ручьем,
и чья капризная рука предначертала
Сизифу — унизительный подъем.

Пути Господни неисповедимы,
Он мелкими заботами своими
так увлечен, что Сам не понимает —
что за сознание Его рукою правит.
И все же самое, Господь, твое нелепое творенье —
поэта черным создавать и обрекать его на пенье!

Розы белые на груди,
свечи белые заколдованы.
Возжелал Рыцарь Смерти любви
этой черной Мадонны.

Чтоб одеть ее в белый наряд,
мать кольцо свое заложила,
чтоб отныне могла танцевать
с тем, кого она заворожила.

Мы не вечно будем сеять, чтоб другие
урожай снимали золотой,
тех, кто братьев травит нищетой,
одобрять не будем мы, немые.
И не вечно сны других сладкоголосой
флейтой будем нежить, услаждать,
нам не вечно слезы проливать,
ведь глаза — это не только слезы.

Соболиная, звездная, хладная
ночь нужна, как и ночь непроглядная,
и есть в мире цветы, что цвести не желают
на свету — только ночью они расцветают.
Так мы прячем сердца в темные времена,
высеваем, выхаживаем семена.

Однажды в Балтиморе,
Когда я шел домой,
Мальчишка увязался вдруг
По улице за мной.

Я был в то время лет восьми,
А он — еще моложе.
— Эй, черномазый! — крикнул он
И начал строить рожи.

Я прожил в этом городе
От лета и до лета,
Но из всего, что видел там,
Запомнил только это.

Два парня, черный с белым, шли
          В обнимку парой дружной,
Как золотой восход вдали,
          Как роскошь ночи южной.

Глазел из ставен черный люд,
          А джентльмены, стоя,
Грозились, что они уймут
          Таких, как эти двое.

Они ж, не слыша эту речь,
          Прильнув один к другому,
Шли весело под светлый меч
          Грозы навстречу грому.

Сказал я:
да, поэты будут петь,
взлетят их голоса, начнут греметь,
поэзия начнет вливаться
кровью — в нацию,
как вспышка молнии, врезаться
в сердце нации.
И против всех лишений и смертей,
войны и горя,
строфа к строфе, поднимутся дружней,
чтоб взять за горло
засевших в цитаделях сволочей.

Припомнив гнев и резкие акценты
стихов в защиту Сакко и Ванцетти,
сказал я:
здесь есть для поэтов повод,
для тех, чей взор еще о солнце помнит,
в чьих строках
воедино сведено
бесчестие и чести обостренье,
что вызывают песню — как вино,
волнующее душу менестреля.

Бесспорно, я сказал,
поэты будут петь.
          Но не слышно никого.
          Интересно — отчего?

Со свистом руки черных косарей
острят косу. А наострив, скорей
в карман трудяги прячут оселки —
и тронулись, враскачку, напрямки.
Вот черные лошадки в стороне
косилку тянут. Крыса на стерне
визжит от боли, — хлещет кровь из ран.
А сталь все дальше катит сквозь бурьян.

Нашествия жуков и холодов
губили хлопок, и от их трудов
он оскудел, как южный снегопад.
Продрогший стебель был нетороват
под осень на сокровища свои.
Жара за лето выпила ручьи
до капли. Находили мертвых птиц
на дне сухих колодцев и криниц.
И вот тогда-то хлопок вновь зацвел.
Твердили хором старики, что, мол,
все это неспроста. И справедливо —
ведь вправду неспроста такое диво,
чтобы любовь не опускала глаз
и красота цвела в предзимний час.

О мать моя, грустящая в ночи,
о родина, под бархатным покровом
пропитанная воздухом сосновым,
по всей долине гимном прозвучи.
Ты по долине гимном прозвучи.

Отчизна красных почв и сладких смол,
травой скудна ты, соснами богата.
К тебе в часы вселенского заката
еще не поздно, я твой сын, пришел.
Твой верный сын, не поздно я пришел.

Не поздно, если раб на песни щедр.
Садится солнце в горестной отчизне,
но племя певчее взрастет для жизни.
Еще взойдут ростки из красных недр.
Ростки взойдут, еще не поздно, негр.

О сливы, цвет ваш черен и багрян.
Срывают вас и топчут то и дело.
Но сколько вас осталось для семян!
Багряно-черных сколько уцелело!

Деревья грусти, на закате дня
в моей печали будьте мне опорой.
Вы были и остались для меня
Поющею надеждой и опорой.

Ну-ка, брат, возьмемся снова,
принимай-ка кладь!
В Судный день падут оковы —
долговато ждать!

Бог душой запасся впрок,
нам душа пошла не впрок.
Хватит с нас, не выдаст бог!
Эй, наддай, браток!

Как по мягким облакам,
по тюкам найдем дорогу
прямо к божьему порогу —
ждать до Страшного суда долговато нам!

Ну-ка, с горем пополам
навалились
здесь и там!
Ждать до Страшного суда долговато нам!

Бог душой запасся впрок,
нам душа пошла не впрок.
Хватит с нас, не выдаст бог!
Эй, наддай, браток!

Ленивым небесам свои права
отстаивать у ночи недосуг:
все ниже солнца золоченый круг,
все ближе час ночного торжества.

Все ближе пир луны, людей и псов
и южных духов долгожданный миг, —
глаза как кровь, к губам прижат тростник,
душа звучит в слиянье голосов.

Визг лесопилки, оглушавший край,
затих, едва отбой пропел гудок,
и тишина раскрылась, как цветок,
над пашнею, сулящей урожай.

И пирамида щепок чуть видна
сквозь дым, и лес мерещится в дыму, —
но только пни свидетельство тому,
что́ пело здесь в былые времена.

А люди… люди ночи напролет
про трех волхвов и пышный караван,
про страусов и мага дальних стран
поют, как встарь, над топями болот.

Они поют, и сосны в полный рост
дрожат, как струны, вторя голосам.
Они поют, и к темным небесам
возносят вечер, достигая звезд.

О вы, чья песня, как смола, чиста
в священном, вечном шепоте ветвей, —
верните юность узницам полей,
в тростник вдохните чаянья Христа.