Анна Брэдстрит - Поэзия США

С которых пор, дрожа, рассветный хлад
накалывает чаячьи крыла
на черные булавки? — Там, где своды
неволи возле Статуи Свободы.

Отказывает зренье — столь чиста,
и призрачна, и парусна чреда
и пестрота переводных картинок,
а день вдали — размытый фотоснимок.

Я вспоминаю фокусы кино —
ту спешку, тот мгновенный проблеск сцен:
быстрей, быстрей, но скрыться не дано,
и — новый пленник тех же самых лент.

И, в серебре, над миром, над заливом,
поверженный в сраженье исполин,
ты держишь рабства мирную оливу,
ты — поступь солнца, но пришел Навин.

Самоубийство — это ль не ответ
Содому и Гоморре? Пузырем
рубаха раздувается на нем,
победно оседлавшем парапет.

Твоих зубов размашистость акулья
вгрызается в дырявые дворы,
и Северной Атлантики пары
с тебя дымы и домоседство сдули.

И горестна, как эти небеса
еврейские, твоя награда. Рыцарь,
легко ль держать оружье на весу,
когда не смеет битва разгореться?

О арфа, и алтарь, и огненная ярость!
Кто натянуть сумел подобную струну? —
Трикраты значимей проклятия пророка,
молитвы парии, повизгиванья бабы.

Огни твои — как пенки с молока,
вздох звезд неоскверненный над тобой,
ты — чистая экспрессия; века
сгустились; ночь летит в твоих руках.

В твоей тени я тени ждал бесслезно —
лишь в полной тьме тень подлинно ясна.
Город погас иль гаснул. Год железный
уж затопила снега белизна.

Не ведающий сна, как воды под тобою,
возведший свой чертог над морем и землей! —
Ничтожнейший из нас все ж наделен судьбою,
убою подлежит и верует порой.

Застолби свое имя на вывеске,
братец, наляпай, не таись, назовись,
стань Текстилем или греком Лакикраски —
маски долой ради всеобщего блага! Тягу
дал Берт Уильямс от новорваных афиш.
Шиш! наворуешь цыплят, а поэту
завалящего крылышка нету —
ишо чаво! на тысячи миль вокруг
ночной сплошной телеграфный стук —
Фордисоны и Эдифорды
и стремительные головоломные кроссворды
мордой в небо: в то время, как скорости
растут, хворости гнетут, а коммерция и Святой Дух
в каждом радиоприемнике услаждают слух,
а Северный полюс попух,
а Уолл-стрит и непорочное зачатие до трех часов ночи
и прочие услуги на дому и — прочь,
к чертям, от церковных окошек, и кошек, и, господи
прости, дух бы перевести… как прикажете… ку-ку?

                              Вот тебе двадцатый век, вот тебе
предприятия — и одно безнадежное:
три оголодавших уставших мужика
таращатся на рекламы родимчиками в облака —
рекламы или кометы: шмыгнули хвостом — и нету?

(для тех, кто бродит с адресом вдвоем)

Последний мишка из лесов Дакоты,
хлебнув картечи допьяна, утек.
Стальных тисочков ювелирная работа
из вен пустила тикающий ток.
А все ж напитки не чета и четкам:
не выпьешь реку, а ручей — вполне,
ища ключи к своей души загадкам
или, быть может, мира засыхающий исток.
По компасу — но в камбуз: жвачка штатов —
Огайо, Индиана… мерзкий вкус…
Киталия. Германция. Эвбрус.

Желание блеснуть и полоснуть
по времени блесною техновспятий
вбивает крючья песен им во грудь,
и ветра вертелы визжат в любом куплете:
Прощай, Кентукки, и Денек вдвоем,
и Прем, куда попрем. Я внемлю этот гром,
и вот дружок, с двуствольным глазом кольта,
о господи, твердит, люблю я дыню со льда!
Хмельные тучи брызжут над землей.
«Была старушка Салли молодой,
а дело было, парни, в Луизиане…»
«А дело было у тебя по пьяни», —
заначку предпоследнюю на стол.
«Люблю ловить форель с утра, — хлебнул, —
местечко знаю». Грустно-деловитый,
костер затопчет и потрет свою
причинную бородку…
                                    Узнаю
консервный, точь-в-точь папенькин, заводик… —
Над заводью, где удочки заводят
бродяги бородатые, заведены
не заводить ни дома, ни жены,
а лишь случайный промысел — за водку.
Любой из них — дитя, подобно мне,
седлающее деревянную лошадку,
цепляющееся за невзрослость служб,
закинувшую их в такую глушь. —
И кулаки гремят, как погремушки.

(…к ней прикоснувшись, знаешь, кто она —)

Они коснулись, может быть, разгадки.
Антарктика и Арктика страны —
щедрая плоть под исполинским ливнем;
глаза как фьорды, и о «фордах» речь.
Как не промчаться на такой лошадке,
как грудь ее руками не разжечь —
серебряную, дымчатую, — мимо
Долины Спящих, — и обрящешь Юг
и Запад, — мчусь я полночью родимой,
от керосина уносимый ламп
(о Ночь, меня повергшая на лоно!),
забыв во сне ее прозванья штамп.
Что налетает — поезд или пламя?
Но из ее груди я слышу вопль.
Под гривой ветра детский плач в вигваме —
но разлетелась тех династий опаль.
Мертвое эхо! плоть ее нагая,
змий времени, стекающий с плечей,
из кос орлиных скорость исторгая…

(…и не преданья, памятные предкам…)

Былые божества дождя и града
лежат, свернувшись, в мертвых озерцах, —
вокруг скользят безглазые наяды, —
подняться б, как зерну, в младенческих слезах!
Железных Гор окружье. Чем питаться
обманутым обманщикам-богам?
Железом, что ль? До них не достучаться
киркам и динамитным порошкам!

А пульманы подносят отбивные
из чистой стали. Рот раскрыл туннель —
дымятся блюда, стынут заливные
луга, а если выветрился хмель,
на пересадке водка и постель,
а утром новый поезд — до Каира
в штате Огайо. И на Теннесси есть.
А если лето, если мух не счесть,
бриз освежить изволит вашу честь
от похоти речной. И тут же грянет
Билл Бабник, Бравый Джо — кто что затянет.
А если в гору ваш великий полоз
с великою одышкою пополз,
в окно просуньте волосатую ручищу
и спойте Нашу славную речищу.

А вы, Шериф, Палач и Проводник,
жуя табак, сопите веселее:
Река пропоит вас — и вас! — троих,
из вечности своей ни капли не жалея.
Всем скопом обсчитать судьбу нельзя,
у нескольких же — выйдет преотлично,
ведь и в раю рванет Дэн Мидлэнд тормоза,
спустив на тормозах все райское величье.

Мы следопыты — времени назло,
первопроходцы первозданной пены,
трудами нашими страну не развезло,
но мы доподлинней пловцов по Иордану.

Праокеан отхлынул — с ваших глаз
долой. — И, не охоча до оброка,
лениво, как слепая; притомясь;
по валунам расшаркою потока

течет река — и тратит ваши сны.
С тяжелой, бесприливной, беспрерывной
наедине — кто вы? О саксофон волны
тягучей, негритянской, заунывной!

Глухой тоннаж, марш выветренных дней,
артерии, стреноженные илом,
морены в колыбели у корней, —
все приняла река, все проглотила.

О, что за прихоть — проглотить рассвет!
О Миссисипи! джунгли водной глуби!
Рысь в чаще мира! чей найдут скелет,
когда отхлынешь к следующей глыбе?

Останками де Сото напитав
луг подневольный, Град Трех Царств минуя,
новые кольца выпростал Удав
(морскую соль в руду береговую

уже подсыпав), волен и тяжел.
А впереди — лишь горизонт… Отныне,
отравленная, бросив свой престол,
нисходит в ядовитую пустыню

вечного сна морского, сохранив,
измучена Историей, порыв
течь! рваться! разрываться, как нарыв!
Погибели своей осанну возгласив.