Анна Брэдстрит - Поэзия США

Пускай в горнило я сойду один.
Вы стойте наверху, где жар не так ужасен,
спущусь нагим, как откровенье, ясен,
в сплошное пекло роковых глубин.

Не вздрогнет плоть моя, вам не засечь
мгновенной вспышки моего уничтоженья;
узнав судьбу в лицо, сдержу сердцебиенье,
но в слово вечное успею стон облечь.

Я слышу — имя прежнее мое
в горячей пасти аспида клокочет.
Желаний нет, страх излечим огнем,
я в пламя превращен воочию.
В мир ваших слез я возвращусь потом —
душа окрепшая, в прекрасной оболочке.

Бананы — спелый и зеленый, и грейпфрут,
стручки какао, манго, мандарины,
имбирь, и авокадо жаждут рук
и удостоены высоких цен на рынке.

Встают воспоминания в глазах
о деревах, легко плодоносящих,
о родниках, о небывалых небесах
и о холмах, похожих на монашек.

Тоска мой взор подернула как дым,
сжигает страсть всю жизнь переиначить,
и в гладе по обычаям родным
я голову клоню и молча плачу.

А если умирать, то умирать,
как загнанное стадо кабанов,
чью проклятую участь не понять
голодной своре сумасшедших псов.

О, доблестно умрем, коль умирать,
чтоб наша кровь не зря могла пролиться,
и мертвых нас придется почитать
псам, принимающим наш вызов.

О братья! поглядим врагу в лицо!
В удар последний вложим наши силы,
и разве испугают храбрецов
разверстые голодные могилы?

Спиной к стене, лицом к кровавой сваре,
предсмертные, ответные удары!

Раб тела моего, мой пленный дух,
тоскует по краям, откуда вышли предки.
И губы жаждут слов, каких не знает слух,
душе не вспомнить песнь, забытую вовеки.

Я б возвратился в джунгли, к тишине,
но Запад заарканил нас деньгами.
Нельзя и грезить о свободе мне,
согбенному пред чуждыми богами.

Утратил что-то я, утратил навсегда,
неназываемое, нужное и нежное,
меж сыновей земли я должен сквозь года
идти один — как призрак, как отверженный.

Поскольку я не под родным дождем
и под угрозой белого рожден.

Я чувствую трагедию, влачу
ее, как цепь, что по рукам связала.
Я раны Негра залечить хочу,
его беда не раз меня пронзала.

Лишь Негр с терниями на челе
суть Негра, но не белый, постигает
и знает кожей о полночной тишине,
что от людей других его скрывает.

Что написал я — кровью написал.
Нет белых, что мою напишут книгу.
Пускай всяк думает — он только прорицал,
что нам терпеть и до какого мига.

Снуют министры по земле; благи залоги.
А Негр смеется и о свете молит Бога!

Давно противен мне твой хлеб прогорклый.
Как хищница свирепая, клыки,
Америка, ты мне вонзила в горло.
Но хоть мои страданья велики,

Люблю тебя, мой ад. Своей безмерной
Энергией питаешь ты мою.
Перед тобой, бунтарь нелицемерный,
Бесстрашно я, владычица, стою.

Я знаю: ты глуха к моим укорам,
Но, вглядываясь в сумрачную синь
Грядущего, я вижу скорбным взором,
Как рушится гранит твоих твердынь.

И вот уже занесено песками
Все то, что возводила ты веками.

Под хохот шлюх и рукоплещущих бродяг,
полуодетая, она покачивалась мерно,
а голос был как пенье флейт на пикниках,
когда в ударе черные джазмены.

В движениях своих отрешена,
колебля стан и ткань струя просторно,
казалась гордой пальмою она,
похорошевшей после стихнувшего шторма.

Как черных роз невиданный обвал —
так пышно локоны на грудь упали.
И всяк наглец ее глазами пожирал,
и шлюхи все глазами пожирали.

Но, глядя, как она притворно-хороша,
я понимал — не здесь, не здесь ее душа.

Не стану спорить с ним, но и не отступлюсь.
Я в глубине души все годы
лелею ненависть, ей полнюсь и креплюсь,
несу величественно через все невзгоды.

Истлело бы все сущее во мне,
когда б не эта страсть, что наполняет,
возносит в рай, когда горю в огне,
и, как живая кровь, меня питает.

Я вижу мощный город сквозь туман —
скрип поездов, что мчат богоугодных,
мост, влагой зацелованный фонтан,
порт, что заглатывает пароходы,
притоны, верфи, башни, шпили, крыши,
все, как роскошное распутство, ненавижу.

Не сомневаюсь — Бог благонамерен.
Но пусть хотя бы скажет — почему
кроты слепы, тогда как зрячи звери,
и смертна плоть, подобная Ему;
пусть прояснит причину мук Тантала,
томящегося жаждой над ручьем,
и чья капризная рука предначертала
Сизифу — унизительный подъем.

Пути Господни неисповедимы,
Он мелкими заботами своими
так увлечен, что Сам не понимает —
что за сознание Его рукою правит.
И все же самое, Господь, твое нелепое творенье —
поэта черным создавать и обрекать его на пенье!

Розы белые на груди,
свечи белые заколдованы.
Возжелал Рыцарь Смерти любви
этой черной Мадонны.

Чтоб одеть ее в белый наряд,
мать кольцо свое заложила,
чтоб отныне могла танцевать
с тем, кого она заворожила.

Мы не вечно будем сеять, чтоб другие
урожай снимали золотой,
тех, кто братьев травит нищетой,
одобрять не будем мы, немые.
И не вечно сны других сладкоголосой
флейтой будем нежить, услаждать,
нам не вечно слезы проливать,
ведь глаза — это не только слезы.

Соболиная, звездная, хладная
ночь нужна, как и ночь непроглядная,
и есть в мире цветы, что цвести не желают
на свету — только ночью они расцветают.
Так мы прячем сердца в темные времена,
высеваем, выхаживаем семена.

Однажды в Балтиморе,
Когда я шел домой,
Мальчишка увязался вдруг
По улице за мной.

Я был в то время лет восьми,
А он — еще моложе.
— Эй, черномазый! — крикнул он
И начал строить рожи.

Я прожил в этом городе
От лета и до лета,
Но из всего, что видел там,
Запомнил только это.

Два парня, черный с белым, шли
          В обнимку парой дружной,
Как золотой восход вдали,
          Как роскошь ночи южной.

Глазел из ставен черный люд,
          А джентльмены, стоя,
Грозились, что они уймут
          Таких, как эти двое.

Они ж, не слыша эту речь,
          Прильнув один к другому,
Шли весело под светлый меч
          Грозы навстречу грому.

Сказал я:
да, поэты будут петь,
взлетят их голоса, начнут греметь,
поэзия начнет вливаться
кровью — в нацию,
как вспышка молнии, врезаться
в сердце нации.
И против всех лишений и смертей,
войны и горя,
строфа к строфе, поднимутся дружней,
чтоб взять за горло
засевших в цитаделях сволочей.

Припомнив гнев и резкие акценты
стихов в защиту Сакко и Ванцетти,
сказал я:
здесь есть для поэтов повод,
для тех, чей взор еще о солнце помнит,
в чьих строках
воедино сведено
бесчестие и чести обостренье,
что вызывают песню — как вино,
волнующее душу менестреля.

Бесспорно, я сказал,
поэты будут петь.
          Но не слышно никого.
          Интересно — отчего?